Последний долг - Изидор Окпевхо

— Слушай, ты, болван, — говорит он. — Как только эта женщина войдет сюда, ты побежишь в ее дом так быстро, как только позволит твоя бесполезная туша, и будешь сидеть с ее сыном, пока эта женщина не возвратится домой. Это ты понял?

— Да.

— Смотри у меня! И поменьше мозоль мне глаза своей бесполезной тушей.

Он умолкает. Я привык к его раздражительности. Но я не могу понять, почему он все время меня унижает. Сколько раз он прямо говорил мне, что моя отсутствующая рука повлияла на мой ум, что мое тело ни на что не годится. Наверно, он прав. Что мне ему возразить? Я бы только хотел, чтобы он поменьше напоминал о моем несчастье. В конце концов, не моя вина, что я пришел в этот мир с одной здоровой рукой.

Он поворачивается ко мне, подвигает поближе свою скамейку.

— Скажи, — говорит он, — как она там? Как… как она тебе показалась? Я хочу сказать, что ты в ней заметил?

Я бросаю на него взгляд. Потому что я не вполне понимаю, что он имеет в виду и что я должен ответить. Прежде чем что-то сказать, я прочищаю горло. Один бог знает, что ему от меня нужно.

— Ну-ну! — Он нетерпелив. — Расскажи, что ты заметил в этой женщине.

— Она была с сыном, — говорю я. — Они лузгали дынные семечки. Она… она сидела на низкой скамеечке…

— Как она была одета? — перебивает он. — Что на ней было?

Его любопытство готово меня пожрать.

— На ней был только лифчик и повязка на бедрах.

Я останавливаюсь и смотрю, угодил ли ему ответом.

— Ну-ну! — говорит он. — Расскажи мне, как она выглядела.

Я думаю, что он хочет услышать что-нибудь сладкое. Поэтому я продолжаю так:

— Лифчик на ней был не слишком тугой. Если посмотреть хорошенько, можно много чего увидеть, и все такое прекрасное. И повязка прилегает неплотно, так что видно, какие крутые у нее бедра. И будто с каждым движением они делаются все круглее. А все остальное ее тело — нагое и очень гладкое.

Я останавливаюсь. Потому что вижу, что челюсть его отвисает — не от восторженного любопытства, а от изумления.

— Ты… ты хочешь сказать, что все это видел? — говорит он, и в голосе его я слышу угрозу. — Ты действительно все это видел?

— Но…

— Заткнись, безмозглая скотина! — кричит он.

— Но вы просили меня…

— О чем я тебя просил? Да я просто сказал, чтобы ты отнес коробку с одеждой этой женщине и сказал ей, чтобы она пришла ко мне в твой дом. А ты там торчал и глазел на ее груди и бедра.

— Я не глазел…

— Если ты не глазел, как же ты ухитрился столько увидеть?

— Вы просили меня рассказать, что я увидел.

— Верно. Но мне в голову не могло прийти, что ты будешь рассматривать эту женщину. Может быть, я и об этом тебя просил?

— Простите меня, — говорю я.

Он вздыхает и покачивает головой.

— Одибо.

В ответ я поднимаю глаза.

— Я хочу, чтобы ты усвоил раз и навсегда. И слушай меня внимательно. Когда я прошу тебя за чем-либо сходить в дом этой женщины, делай только то, о чем я тебя прошу, и ничего более. Понял?

— Да, — говорю я.

— Если я прошу тебя отнести ей что-нибудь, отнеси и возвращайся назад, и не предпринимай ничего, что не входит в мое поручение. Слышишь?

— Да.

— Ты же не вообразил, что должен делать в ее доме что-то кроме того, о чем я тебя просил, — ведь так?

— Да.

— Так хорошенько запомни это. Потому что, если ты когда-либо возомнишь, что волен делать, что тебе вздумается, я без раздумий лишу тебя работы и жалованья и отдам их тому, кто будет с радостью повиноваться моим словам. Тогда тебе придется самому заботиться о себе — и бог в помощь тебе, однорукому!

Он встает и опять ходит по моему дому к двери и обратно. Лицо у него очень мрачное.

— Простите меня, — говорю я.

Он не отвечает. Я не знаю, что делать. Я не могу представить, что бы такое сказать, чтобы он не гневался.

Я вижу, как мой мальчик вертит в руках рубашку, которую купил ему Тодже. Что я могу поделать? Лишь покачать головой. Как может он, маленький, знать, что за мысли в эту минуту опустошают мой ум, но я даже рада. Бедствия, выпавшие мою долю с тех пор, как забрали его отца, слишком огромны даже для меня. Было бы непереносимо узнать, что эти бедствия обрушатся и на сына.

— Мама, — зовет он.

— Что, сынок? — говорю я.

— Как надевается эта рубашка?

— Так же, как всякая другая. Чтобы пуговицы были спереди, а карманы не вывернуты наизнанку.

Он пытается натянуть ее. Он в восторге, я не хочу портить ему настроения и ухожу. Я собираюсь к Тодже…

Я напрасно стараюсь не думать о наших бедах. Чем еще может питаться ум, обреченный на одиночество, которому, кажется, нет конца? Когда три с лишним года назад федеральная армия освободила город и все люди моего племени бежали с мятежниками, потому что это казалось единственно верным, я осталась дома в гордой уверенности, что поступаю правильно. Как я тогда дрожала в кустах, прижимая к груди моего годовалого! Я не покинула мужа, ибо знала, что жизнь без него — не жизнь. Разумеется, очень скоро блеск моего решения поблек в моих же глазах, ибо я открыла, с какой грубой действительностью мне придется иметь дело. И все же меня утешала мысль, что муж мой со мной, и, что бы со мной ни случилось, считала я, все не страшно, пока муж мой со мной. Но вот уже три года прошло с тех пор, как они забрали его в тюрьму, и я больше не чувствую себя в безопасности, и, как ни горько признать, я порой сомневаюсь в мудрости моего решения остаться в городе. По что теперь я могу поделать?

— Мама, — зовет мой сын из гостиной.

— Что, сынок?

— Я надел и рубашку и шорты.

— Молодец. Подожди минутку. Я сейчас приду и как следует посмотрю на тебя. Ты вычесал песок из головы?

Он знает, что провинился, и потому молчит.

— Быстро, — говорю я. — Иди и приведи голову в порядок.

— Хорошо, мама.

Я заканчиваю туалет. Стоит взглянуть в зеркало, как всегдашние мысли наваливаются на меня. Из зеркала на меня смотрит не слишком привлекательное лицо. Интересно, сколько еще мы можем продержаться в таком положении — я и мой сын. В последний год наш город постоянно подвергается нападениям симбийских войск на земле и с воздуха. Время от времени происходит налет, и люди считают убитых. На несколько дней в городе воцаряется страх. И мне невозможно выйти на улицу, невозможно пойти на базар за едой для себя и сына, потому что со всех сторон люди глядят на меня с ненавистью и только что не вырывают из моей груди сердце.

Куда мне бежать, что мне делать? И что бы стало со мной, если бы не доброта командира федеральных войск, который сразу же предостерег жителей от самосуда? Если мне нельзя пойти на базар за едой для себя и сына, как сможем мы выжить? А ведь однажды меня спросили, не закупаю ли я еду для моего племени! Моего племени? Моего племени… Мало кто в этом городе теперь заходит в мою лавку — никто не хочет у меня покупать. Только солдаты. Сколько еще я могу выдержать в этом городе, когда от меня отвернулись все люди, за исключением нескольких солдат, которые иногда заглядывают в мою лавку?

А теперь предо мной опасность, опасность иного рода. Уже несколько месяцев Тодже оказывает нам внимание. Все это время он покупает для нас одежду, еду и всякие необходимые вещи, а иногда прямо дает мне деньги. Если бы не его дары, я и мой сын, без сомнения, по смогли бы выдержать пашей отверженности. Но здесь и таится опасность. Кажется, настало время расплачиваться за поддержку — и какою ценой! Сомнений тут быть не может. Я не дитя и не стану себя обманывать.

Мой муж — первый и единственный человек, знавший меня, — клянусь! Я знаю, к чему идет дело. Вижу, что происходит в уме мужчины, который пристально разглядывает женщину. По глазам я легко читаю мысли Тодже и, когда он стоит близко, чувствую, что означает его дыхание. Больше того, он часто говорит со мной таким языком, от которого женщина может лишиться рассудка. Пока что он не дотрагивался до меня пальцем — не пойму, что его удерживает, — но его глаза и дыхание открывают больше, чем я хотела бы знать. И если б я не дала себе слово никогда не идти ни на что, что могло бы навлечь позор на мужа, который так далеко, я бы давно покорилась невысказанным желаниям Тодже и без оглядки раскрыла бы перед ним свою дверь.

И все же сейчас я должна идти к нему, потому что какой у меня выбор? Пока он действительно не положит руку свою на меня и не докажет, что за видимой добротой таятся бесчестные поползновения, я готова притворяться сколько угодно времени и делать вид, что верю в его бескорыстие…

Я медленно выхожу в гостиную. Передо мной, в новой рубашке, гордый, важный, нарядный, стоит Огеново. Он радостно мне улыбается, его ясные глаза сияют и требуют моего одобрения. Я стараюсь улыбнуться ему, по улыбка быстро сходит с лица. С минуту мы молча глядим друг другу в глаза, в его взгляде мольба: Мама, скажи, что я очень красивый! — а я думаю: — Бедный мальчик, если бы ты знал… Ибо каждый раз, когда я получаю подарки от Тодже, я говорю сыну, что это прислал отец, который уехал по делу в Идду!