Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - Григорий Свирский

– Ты не доедешь.

– Доеду! Это ведь только кожа. Помоги мне одеться.

Свое уродство принимаю чисто по женски… Как самую страшную трагедию, которая только могла случиться.

Увы, изображение в зеркале было отнюдь не самым ужасным в моей жизни Толстая вахтерша, охраняющая университет, спит. Я пытаюсь тихо проскользнуть мимо нее, сонный голос настигает:

– Пропуск где?

– В кармане пальто, мне не достать.

Взглянув на меня, вахтерша быстро крестится. Сгинь, нечистая сила! – бормочет со сна.

Добежать бы до практикума по органике. Там-то точно знают, что стряслось…

Я громко стучу каблуками по кафельному полу. Преподаватель Акимова, суровая сухощавая женщина в сдвинутых на кончик носа очках, пишет на доске формулы.

– Немедленно покиньте аудиторию! – говорит она сердито, не взглянув на опоздавшую.

Я что-то прохрипела. Акимова передает мел второму преподавателю и в испуге идет ко мне.

– Люба, что с тобой?

– Я хотела бы узнать… Закончила курсовую по органике.

– Какую курсовую? Кто утвердил тему? Когда?

«Что я с ума сошла? – Вздрагиваю в испуге: шеф сказал, что с Акимовой обо всем договорено. Как же моя пятерка?» – Я вчера целый день возилась, получила – и единым выдохом – хлорэтилмеркаптан!

– Что?– кричит– Хлор бэта в положении к сере… Постойте, кто позволил?

Обняв за плечи, старик Агрономов, второй преподаватель, быстро выводит меня в коридор.

– Что ты делала с ним?

– Синтезировала…

– У тебя допуск? Ты получила инструкцию? Расписалась?… Ты сняла противогаз? А как же вторая вентиляция?

– Противогаз? Вторая вентиляция? Зачем?

Акимова хватается руками за голову, глядя на согбенного Агрономова, который охраняет своих студентов, как курица цеплят.

– Люба, повтори то, что ты сказала! – В голосе ее страх, почти отчаянье.

– Это без моего ведома, – кричит Акимова. – Это не я, вы понимаете?!

В коридор уже стекается наша группа.

– В поликлинику! – командует Акимова. – К профпатологу. Это врач по профессиональным заболеваниям. Я позвоню. Тебя примут вне очереди!

Я не сразу пошла к врачу. Спустилась на этаж ниже, в З14-ю комнату. В нерешительности постояла у кабинета с надписью «Профессор Альфред Феликсович Платэ. Заведующий кафедрой химии нефти.» Альфред Феликсович – родной брат моей мамы. Любимый дядя..

Коридор пуст и тих, ручка двери не поддавалась локтю, и от напряжении боль жгла еще сильнее.

– Дядя Фред, открой! – закричала я и, не услышав ответа, прислонилась к стене. Подумала, что это, может, к лучшему. Дядя сильно расстраивается из-за моих неприятностей. Я настойчиво постучала каблуком в дверь. Наверное, это было странное зрелище.

– Профессор на ученом совете! – крикнул кто-то, пробегая по коридору.– Пожалейте туфли!

И лишь тогда, стараясь не попадаться на глаза знакомым, я поплелась в университетскую поликлинику. Профпатолог разглядывает меня, как музейный экспонат.

– Простите, вас наш преподаватель Акимова не предупредила? Или Коля, Николай Альфредович Платэ, – спрашиваю я…

– Милая девушка! Поймите, у всех свои заботы. Мы все считаем себя центром мироздания… Вы думаете, что у профессуры нет своих забот.

И чтоб поставить на место девчонку, которая так завралась, добавляет, подняв кверху палец:

– Сын Платэ, Николай Альфредович, баллотируерся сейчас в членкоры большой академии В его тридцать четыре года это неплохо. Совсем неплохо… Вот ваше направление, поедете в институт Обуха.

Я хочу взять бумажку и поскорее уйти.

– Куда? – кричит она. – Садитесь!

– Как куда? Возьму такси и поеду в ваш институт, как его… Обуха.

– Сидеть и не двигаться! Я не имею права выпустить вас из кабинета… «Скорая» уже вызвана.

Глава 3. Обухом по голове

Два дюжих санитара укладывают меня на насилки.

– Химфак? – спрашивает тот, что постарше.

– Химфак, – буркнула профпатолог. – Выносите через запасной… У нас всегда иностранцы околачиваются. И вообще… не надо привлекать внимания..

– Не волнуйтесь, товарищ доктор, нам не привыкать. Чай, не впервой…

Быстро обогнув здание Университета, «Скорая» высочила на Комсомольский проспект.

– Куда вы меня везете?… К Обуху? От одного названия умереть можно.

Санитары рассмеялись.

– Говорят, был ученый с такой фамилией. В его честь назвали улицу и больницу.

– А что за больница?

– Название длинное… – точно не упомнила.

Санитар постарше произнес почему-то с усмешечкой:

– Институт гигиены труда и этих… Профессиональных заболеваний имени Обуха.

– Хорошая?

– А кто ж его знает? Туда обычные люди не попадают. По большей части все химики, да физики. В общем, заумные, которые допрыгались… Больно?

Сейчас-сейчас, девочка, прикатим. Как с Садового кольца свернем, так и Обуха, улочка узкая, без толкучки… Уютная.

Институт Обуха был почему-то спрятан за тюремным забором – толстым каменным. Ворота с охраной. Открылись лишь по гудку «Скорой»…

– Свеженькая, принимайте! – Санитары поставили носилки и, пожелав мне здоровья, уехали.

Резкий сигнал, и приемный покой наполняется белыми халатами. Одни старательно стучат молоточкам по коленям, другой, с зеркальцем на лбу, изучает горло, нос и даже уши.

«При чем тут уши? – с досадой думаю я, – кожи не видят, что ли?» Но кто-то уже усердно давит мне на шею, заставляя глотать. Кажется, этих врачей интересует весь мой организм, кроме лица и рук. Потоком тянутся вопросы про мои болезни, начиная с пеленок, про болезни моих родителей и даже причины смерти бабушек и дедушек…

– Может, еще о пробабушке рассказать? – вскипаю я.– Когда она почувствовала себя плохо, ей было девяносто восемь…

– Понятно… Постарайтесь вспомнить, не болел ли кто-нибудь у вас в семье психическими заболеваниями? И не было ли среди ваших родствеников случаев самоубийства?

– Не было! Никогда! – Я с трудом поворчиваю язык. Кажется, пузыри на руках вот-вот лопнут. Как под ударами плети, горит лицо. Каждый поворот головы усиливает жжение. Хочется орать во весь голос, отдирая от себя эти чужие пузырчатые куски кожи.

– Минуточку! – Окулист тщательно проверяет зрение. Свет дико болезненно режет глаза.

– Хватит! Сделайте что-то для кожи, а потом смотрите что угодно…

Слепящие вспышки вспыхивают со всех стороон, чьи-то сильные руки сдавливают плечи, поворчивая меня в разные стороны.

– Вы не имеете права меня фотографировать! – кричу я

– Мы имеем право на все! – Властный голос повторяется в моих ушах слабым эхом.– На все…На все!..

Я ощущаю себя зверем в капкане.– Отпустите меня домой!

– В таком виде домой? – иронически звучит тот же голос.

– Сейчас вид не имеет значения!

В наступившем затишье гулко отдаются тяжелые шаги.

– Я главный врач!

На меня наплывает глыба жира, похожая своим вытянутым зубастым лицом на огромную щуку. Щука увенчана засаленным смоляным пучком волос, собранным на темени затейливым бантиком. В плоских, как плавники, ушах, прижатых к ее удлиненной почти рыбьей харе, покачиваются огромные золотые серьги. Шелковый бантик – затейливый, трехцветный, красный, синий, еще какой-то. Не бантик, а государственный флаг.

– Что вы хотите?

– Я требую, чтоб меня отпустили домой!

– Прекратить капризы! – взвизгивает рыба. – Тоже мне царица! – От негодования ее обвислые щеки колышатся. – Если б ты врачам платила…

– Они бы сначала занялись моей кожей, – перебиваю я ее. – Мне больно!

– Больно?! Молодая, потерпишь, ничего с тобой не стрясется!…Таких, как ты, много, и всем больно. Другие терпят и не скандалят. Отправим тебя в отделение, там тобой и займутся.

Глыба жира торжественно уплывает.

И вот уже другие санитары подхватывают носилки и через минуту я трясусь в тесном кузове. Пытаюсь выяснить:

– В какое отделение?

– Куда положено, девушка, – отвечает неразговорчивый санитар.

Легкое подрагивание машины усиливает боль, порой боль такая, словно меня полосуют ножом.

Бешеный круговорот событий, лиц, вопросов проносятся в воспаленной памяти и, сливаясь с болью, как бы растворяется в ней. «Люба, ты сняла противогаз?.. А как же вторая вентиляция… Тоже не сработала?» – стучит в висках испуганный голос Акимовой. «Без вашего ведома?– хрипит стариковский голос горбуна Агрономова. – Пишите докладную, укажите имя этого субъекта. Я не я, если он не будет сидеть!» Уставшее лицо профпатолога расплывается: «Индивидуальные средства защиты не применяла… Так и запишем». Пшежецкий смотрит на часы: «Химику стыдно бояться запахов.» Пшежецкий-то малость с приветом.. – Ни противогаза, ни аварийной вентиляции… – с тоской подумала я, – Тяп-ляп, лишь бы поскорей… А мне теперь валяться… Что стряслось с этой проклятой тягой, и почему ее так долго чинили?»