Кавалер по найму - Telly

— А ты еще немного выпей. Может быть, станет легче.

Я налил еще рюмку, выпил, глядя в окно. Водка упала на дно желудка, растеклась по жилам теплом, но тяжесть в груди не растворила: ведь именно я подбил Модеста на это предприятие, оказавшееся для старика гибельным... В конце концов, он дал себя уломать, квартиру сдал, переехал на дачу, на станцию со странным названием Дно, в крохотный домик на краю садового участка... Тогда, в разгар похоронной маеты — никаких родственников у Модеста не осталось, — не сразу я задумался над тем, что и как произошло. Однако тайна его ухода все не дает мне покоя.

— А что в ней тайного? — спросила она.

— Все странно — за исключением финала: Модест поднялся со своих донных глубин — кажется, ему надо было получить пенсию — и отправился в город. Соседка сказала ему, что слышала ночью истошные вопли и страшный грохот, доносившиеся из его квартиры. Он вошел — и рухнул на пороге: иначе, наверное, и быть не могло. Он умер мгновенно — сердце разорвалось, когда увидел, что его двухцветный мир рухнул, а осколками усеян пол крохотной комнатки, куда Модест по просьбе квартиросъемщицы стащил свою ветхую мебель и старый шкаф, за широкими стеклянными витринами которого было собрано все его богатство.

— Так твой учитель был богат?

— Да, но не в обычном смысле, — сказал я.

Я хорошо помню мягкий, с придыханием, голос Модеста, впервые показывающего мне свою коллекцию в те давние времена, когда учился еще в пятом классе. Он говорил так: "Мир, коллега, окрашен, если разобраться, в два цвета — белый и синий. И посмотрите, как гармонично они сочетаются в обычных предметах бытового назначения!"

Слово "коллега" он произносил тоном старорежимного профессора, выпукло округляя звук "о". Модест смотрел на просторные полки шкафа, а глаза его тихо лучились, и в них отражались бело-синие отсветы окрашенных в бело-синие тона тарелок, чашек, блюдец и блюд, розеток для варенья и прочего, и прочего... Надо признать, что я не разделял восторгов учителя по поводу "посуды"...

"Ну и что?" — изумлялся я про себя.

Ну и что? В нашем доме есть великолепный немецкий сервиз "Мадонна" — вот это вещь! А тут что? Так, плошки глиняные.

И только много позже, повзрослев, я понял, оценил, почувствовал горьковато-пряный вкус этого слова — гжель.

Коллекция, которую Модест собирал, наверное, всю жизнь, была исключительная, все вещи подлинные, ручной работы — как старых мастеров, так и более поздних — Бессарабовой и Азаровой. Топорные вещи массового производства и уж тем более подделки старик презирал.

Я той роковой ночью, признаться, тоже слышал сквозь сон приглушенные звуки скандала — женские визги, крики, звон бьющегося стекла. Но вскоре все стихло, будто смылось лавиной внезапно обрушившегося ливня, и я снова уснул. Но спал скверно, а наутро с ощущением неясной тревоги поспешил во двор и вздрогнул, увидев острые, щербатые оскалы окон квартиры Модеста.

Нашел я его на пороге темной комнатки. Он лежал лицом вниз, широко раскинув руки — как срубленное под корень старое дерево, словно пытался укрыть собой осколки бело-синего мира, разметанного по полу.

Стекла шкафов-витрин выбиты, полки сломаны. Кожаное ложе старого, купеческого фасона, дивана вспорото, оторачивающая широкую спинку витиеватая резьба по дереву изуродована, массивное бюро из мореного дуба разрублено, не избежали расправы и четыре стула с высокой плетеной спинкой.

А посреди этого чудовищного разгрома лежал Модест — его тело еще не успело остыть. В других комнатах, такая же картина.

Я рассказал ей о том, что увидел в квартире старика.

— Господи, какой кошмар... — тихо выдохнула она. — И что ты сделал?

— Ну что, позвонил в ближайшее отделение. Там сказали: сейчас подскочим, ничего там не трогай. Я и не трогал. За исключением старой папки Модеста, обтянутой красным, потершимся сафьяном... Я знал, что в ней старик хранил личные бумаги, письма какой-то женщины. Словом, нечто такое, что не предназначено для чужих глаз. Она валялась на полу, возле батареи. Я поднял ее, сунул в свой маленький рюкзачок — в тот момент, когда менты уже входили в разгромленный дом. Они не заметили. Осмотрелись, многозначительно посопели, вызвали "скорую". Доктор констатировал смерть. Предположил, что от обширного инфаркта. Скорее всего, так и было. Что поделать — возраст, ведь он уже старик.

— Но ты не поверил?

— Нет, не поверил. Ведь Модест был еще здоровый, сильный мужчина, да и внешне напоминал крепкий дубок, нежели трухлявый пенек. В горестных раздумьях я, однако, заметил странную перемену в настроении ментов.

Они вдруг внутренне напряглись, подтянулись и, резко оборвав служебный разговор, который вели вполголоса, зябко поежились и, отступив к окну, замерли в полууставных позах, вытянув руки по швам.

— Они чего-то испугались?

— Не знаю. Но похоже на это. Будто холодом потянуло. Я проследил за их взглядами и увидел стоящего в прихожей человека средних лет, одетого в яркую рыжую рубашку навыпуск и легкие полотняные брюки мышиного цвета. Несмотря на несколько дачный вид, я почему-то сразу угадал в нем человека военного, — наверное, из-за предельной аккуратности, из-за жесткой складки на брюках.

В остальном же в его внешности не было ничего настораживающего, скорее наоборот: круглое приветливое лицо, улыбчивый рот и глаза с мягким прищуром. "Здравствуйте, господа!" — приветливо произнес он, словно помогая сам себе говорить — стартовое "з-з-з", словно обратившись в кусочек льда, примерзло к его неповоротливому языку, и, наконец, преодолев не менее мучительный барьер "дэ", он выдохнул свободно, заметно при этом смутившись.

— Так он оказался заикой?

— Да, он заикался, но несильно, лишь время от времени спотыкаясь о препятствия твердых согласных.

С виноватой улыбкой пригладив ладонью жидкую светлую челку, открывавшую круглый и упрямый, выдающийся вперед лоб, он быстрым взглядом перекрестил комнату и направился ко мне. Извлек из кармана краснокожую книжицу, легким кистевым движением распахнул ее. Остальные, видимо, и так знали, кто он такой.

Мне было не до подробностей, я не вглядывался в документ, единственное, что отложилось в памяти, его звание — капитан. Он поинтересовался, кто я такой и что тут делаю, скорбно покивал в ответ на мои объяснения и, глядя на устилавшие пол бело-голубые осколки, спросил, имело ли это какую-то ценность. Я пожал плечами: что теперь об этом говорить.

Мы вышли на лестничную площадку покурить, и он спросил, кем мне все-таки приходится этот старик, родственником или так, и я в приступе исповедальной откровенности зачем-то принялся ему рассказывать все с самого начала — от меловых разводов на школьной доске до ночной тревоги, посетившей меня накануне. Потом, растоптав выкуренную сигарету носком ботинка, медленно двинулся вниз по лестнице, а в спину мне ткнулся его голос, слегка задев искренне сострадательной интонацией: "Куда ты?.."

— О господи, а что же дальше?..

Я плеснул в рюмку еще немного водки — примерно, столько же, сколько ровно год назад, когда вот так же сидел на своей кухне в неизбывном одиночестве. Наверное, это острое чувство одиночества и подвигло меня тогда на отчаянный поступок. Волею судьбы я оказался в постели с милой незнакомой женщиной. А наутро она предложила мне работу, что оказалось весьма кстати, потому что сторожить две ночи в неделю гаражную стоянку в Митине мне смертельно надоело. Равно как надоело ночами кружить по городу на старых "Жигулях", пытаясь хоть что-то заработать частным извозом.

Да, выходит, целый год прошел, но я все еще не могу преодолеть то послевкусие — будто хлебнул болотной, с густым тинным привкусом воды, — что ощутил в день, когда покинул разгромленный дом Модеста. И даже водка не помогла содрать, смыть это ощущение — третья рюмка не пошла вовсе, поэтому пить больше я не стал. Просто долго сидел под березой — до первых сумерек. Пора было возвращаться. Я встал, побрел мимо заросших травой холмиков, и тут где-то далеко, в черных глубинах леса, вспух протяжный и жалобный стон-голос: ху-ху-у-у, ху-ху-у-у... Это был все-таки филин.

Я пожелал ему удачи в охоте, сказал, повернувшись к черной стене леса: пришло, брат, наше время, скоро ночь....

— Ты устал. Поспи, — прошептала она. — Дай я тебя поцелую перед сном. Вот так — ласково и нежно, в висок.

Я опустил трубку на рычаг телефона. И тут же вынужден был поднять ее, потому что запульсировал зеленый сигнал под клавиатурой — мне кто-то звонил.

— Черт бы тебя побрал. Весь день названиваю. Тщетно. А теперь вот все время занято.

Голос у Лис был агрессивный. Наверное, она уже отчаялась прорваться ко мне.

— Привет, Лис, — сказал я. — Меня в самом деле не было с утра. А сейчас я разговаривал... Что, долго говорил?

Лис молчала, я чувствовал, как она закипает, по ее прерывистому дыханию.