Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

— Вы молодец, Мишель. — Капитан впервые назвал его по имени.

— Что слышно нового из России?

— В Петрограде лидер партии большевиков Ленин опубликовал свои тезисы, немецкая печать много писала о них.

— В чем смысл тезисов?

— М И р — народам, земля — крестьянам, власть — Советам, хле б_ голодным,—проскандировал капитан. — Программа поражает политическим размахом. Если большевикам удастся ее осуществить, господин Керенский может укладывать чемоданы. Этот человек на классовых противоречиях революции вырос выше собственного роста. Но когда дело дойдет до классовых битв, он сморщится,—говорил капитан, радуясь, что снова обрел внимательного собеседника.

— Если Ленин хочет сделать Россию независимой и свободной державой, я пойду за ним,— с решительностью, уже знакомой капитану, объявил Тухачевский.

Они бежали из лагеря в июльскую грозовую ночь, когда молнии оплескивали альпийские вершины. Во время грозы потеряли друг друга...

Тухачевский появился в Петрограде накануне Октября.

В первые дни революции он неприкаянно бродил по^ столице, жил в казармах Семеновского полка. Развал воинской дисциплины язвил его сердце. Старая армия разрушена, новой еще нет. Красногвардейские отряды полны энтузиазма, но им недостает военной организации, и это может стать опасным для самой революции. Печальные размышления привели Тухачевского к неожиданному для него самого решению.

Он явился в Смольный, к начальнику военного отдела. Разговор их был деловым и по-военному кратким. Из Смольного Тухачевский ушел инструктором военного отдела ВЦИКа.

Вскоре правительство переехало в Москву, и Тухачевский с радужным настроением сошел с поезда. Хорошее настроение погасло, когда он увидел грязные улицы, обшарпанные дома, бесконечные очереди у хлебных лавок. Москва его отрочества утратила свои краски: голодная и оборванная встречала она первую весну революции.

Тухачевский со всей страстью молодости отдался работе. Он формировал красноармейские отряды, выезжал в соседние губернии для устройства военкоматов. Начальник военного отдела с интересом следил за энергичным инструктором. Но еще больший интерес проявил к начальнику сам Тухачевский.

— Кем вы были до революции? — спросил он как-то.

— Машинистом на железной дороге, но жандармы угнали в Туруханский край.

— Откуда же знаете военное дело?

— Кто сказал, что я его знаю? Я учусь военному делу, несмотря на свою седину. —Начальник тряхнул густой шевелюрой,—К сожалению, бывшие офицеры не торопятся переходить-

на службу к народу.

— Я же перешел...

— А что вас привело к большевикам?

— «Земля —крестьянам, мир— народам»,—вот мне и стало ясно: мой путь пролегает к вам. Я ненавижу войну и убежден земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает.

Многие офицеры сейчас ненавидят царизм, приведший на

край гибели Россию, и не знают, в чем спасение от полного крушения. И непонятно им, что большевики хотят этого спасения, но с существенной поправкой. Мы хотим построить в России’новое общество. Радуюсь, что вы с нами,—подчеркнул последние слова начальник.

Тухачевский возвращался домой. Случай, великий устроитель человеческих судеб, столкнул его с другом юности Николаем Кулябко. Тухачевский потащил приятеля к себе.

— Ты военный инструктор ВЦИКа? Как же мы раньше не встретились? Ведь я член ВЦИКа и комиссар штаба московской обороны.

Возмужавший, повзрослевший, Кулябко оставался все таким же открытым и простодушным, каким знал его Тухачевский, но что-то новое, значительное и серьезное появилось в его лице.

— Штабу обороны позарез нужны специалисты. Я вырву тебя из-под крыла Военного отдела. Там могут найти другого инструктора, не гвардейского офицера.

— Я всего лишь подпоручик.

— Лермонтов тоже был только поручиком. — Кулябко вожделенно протянул руку к скрипке, висевшей в простенке между окнами.— Позабыл, когда и прикасался к ней. Теперь я слушаю одну музыку революции, но у нее другие ноты...

— Когда говорят пушки — смолкают музы.

— Ия верил этому афоризму, но революции создают свою музыку. Вспомни «Марсельезу», вспомни «Смело, товарищи, в ногу» или «Интернационал».

Кулябко сменил тему, сказал тоном, не признающим возражений:

— Завтра пойду к Ленину и выпрошу тебя в штаб обороны. Ленин прилагает все усилия, чтобы создать вооруженные силы республики. Он мечтает о классовой, дисциплинированной армии.

— Это и мои мысли, кстати.' Или я подслушал их у Ленина?

— Это делает тебе честь. А Ленин, к слову сказать, поражает всех энциклопедичностью своих знаний. Какой диалектический ум! Этот революционный стратег и философ очень гармоничец, последователен в своих идеях. Пока есть Ленин, за революцию можно не беспокоиться. Ты нашел бы с Лениным общий язык не только в делах военных. Он любит музыку, особенно Бетховена.

— Когда-то Авраам Линкольн мечтал о правительстве народа, из народа, для народа. Мечта осталась мечтой. А вот Ленин создал такое правительство. Из народа и для народа,— задумчиво повторил Тухачевский.

— Я Линкольна лишь по анекдотам знаю. Он чистит ботинки, а слуга ему: «Президенты не чистят своих ботинок, сэр». — «А чьи ботинки они чистят?» — Кулябко откинулся на спинку стула и захохотал, живот его заколыхался под выцветшей рубахой...

Тухачевского назначили военным комиссаром в штаб московской обороны. Ему было легко, было приятно работать с Николаем Кулябко.

3

Радужный круглый свет бил в глаза. «Откуда появился этот сверкающий шар?» Тухачевский приподнял голову: круглое туалетное зеркало поймало солнце и распространяло по комнате его сияние.

Он отбросил одеяло, вскочил с кровати. Комнату переполняли снопы солнца; старый вяз кидал на окна короткую узорчатую тень.

Ночью прошел сильный дождь, земля разбухла, покрылась дымчатым водяным бисером. Полая вода подперла сельскую площадь, церквушка повисла над ней несдуваемым белым облаком. Половодье захватило и огороды и сад; тополиные аллеи, блистая, уходили к березовой роще. Оттуда накатывался оживленный гомон грачей.

Тухачевский распахнул окно— утренний воздух опалил его холодком. Он глянул направо-налево, выхватывая из обширной панорамы отдельные, знакомые с детства предметы. И тут же подумал о Машеньке Игнатьевой. Сначала мысль о ней была смутной и сразу растаяла, потом возникла снова, уже веселая и настойчивая. Он вспоминал серые глаза, твердые губы, тонкое лицо, обрамленное русыми локонами. Теперь оно появлялось всюду, куда ни устремлялся его взгляд, на стене, на зеленых портьерах.

«А ведь я люблю в ней свое отрочество,— подумал он и поразился этой мысли. — Но я люблю и ее, самую милую из всех. — Он прислушался к сочетанию звуков