Душекрад - Александр Зимовец

чего дальнейшая дискуссия происходила на повышенных тонах и содержала в себе множество восторженных эпитетов. И надо же было такому случиться, что дискуссию эту подслушала под дверью Матрена, и, кажется, даже со свойственным ей отсутствием деликатности подсмотрела за дебатами в замочную скважину. Научного и общественного контекста интеллектуальной беседы двух образованных людей она, конечно же, совершенно не поняла, и с тех пор дразнила Германа тем, что он будто бы устроил в доме притон.

Поднявшись к себе наверх, наш герой остановился перед дверью своего нумера, вложил в скважину ключ и на секунду замер в нерешительности. А вдруг, все-таки, ловушка? Не поздно ведь еще и сбежать… Однако секунду спустя он отбросил эту мысль и решительно распахнул дверь.

Нет, разумеется, никаких арестных отрядов здесь не было. В противном случае Матрена вовсе бы ему ничего не сказала, да ее, вероятно, просто заперли бы где-нибудь на всякий случай. Но, все-таки, было немного не по себе от того, что здесь только что были чужие люди.

Все было на своих местах. Вот письменный стол, на котором вперемешку лежат книги по римскому праву и французские авантюрные романы. Вот скромный гардероб, в который вся одежда Германа не влезла, отчего часть ее висит на вбитых в стену гвоздях. Вот смятая постель, которую он так и не убрал, как следует, отправляясь на свидание.

На столе в самом деле лежал квадратик сероватой бумаги. Герман подошел, нагнулся, машинально стараясь не касаться бумаги, словно она могла его укусить и прочел:

«Студенту Брагинскому Герману Сергеевичу во исполнение поданного прошения и в соответствии с Положением о Корпусе, явиться мая пятнадцатого числа сего двести второго года в канцелярию Московской жандармского управления для прохождения приемного испытания на должность письмоводителя, дата, подпись».

Несколько секунд Герман нелепо таращился на листок, пытаясь осознать, что сие означает. Какое прошение? Не подавал он никакого прошения о зачислении в жандармы, в страшном сне ему такое не снилось! И тут до него дошло: «Да это же батюшка, старый хрен!».

С батюшкой у Германа давно уже были большие разногласия относительно того, что ему следует делать со своей жизнью. Сергей Андреевич Брагинский, отставной статский советник, был человеком старых правил. Он считал, что нет ничего надежнее — и почетнее! — чем служба в хорошем казенном месте и с хорошей протекцией.

— Была бы война, — говаривал он назидательно, развалясь в своих вольтеровских креслах и запахнув полы тонкого эльфийского халата, — тогда б я тебе присоветовал в военную службу идти. Записался бы ты в драгунский полк корнетом, через год был бы уж поручик, а как ты парень смышленый, так, пожалуй, в полковые адъютанты быстро бы выбился или в казначеи. А там, глядишь, кого из старших убьют, выдвинешься, и пошло дело! Но сейчас настоящей войны нет, да и не предвидится. Вся эта ерунда в Барканских шахтах, конечно, не в счет — так, мелкие стычки, много там славы не добудешь.

С этого момента Герман обычно слушал вполуха, батюшка же, размечтавшись, не замечал этого и разливался соловьем.

— Но раз сейчас мир, то самое лакомое дело — это или в жандармскую службу идти, или в цензоры. Во-первых, всегда на виду: Его Величество тех и других отвечает, инспектирует регулярно. Проявишь при нем усердие — он тебя запомнит. А кого он запомнит, тому на свете жить так-то хорошо! Опять же: мундир, солидность, хорошие знакомые из правильных семей. Конечно, внизу жандармской службы нынче много голи перекатной. Туда не только разночинцев, туда даже инородцев берут. Нынче не диво даже собаку говорящую в жандармском мундире увидеть! Но начальство — все из хороших родов: с крестьянами, с магией, даже графы. Держись их — будешь сам при крепостных, снова могущество рода Брагинских восстановишь.

Об этом могуществе, к утрате которого он и сам приложил руку, батюшка мог вспоминать со вздохами хоть целый день. Напрасно Герман тщился объяснить ему, что нынче уж не те времена, что выпускнику юридического факультета сейчас самое лучшее — идти в присяжные поверенные, дело это новое, модное, они у всех на устах. Он сам заучивал речи наиболее успешных поверенных, старался копировать жесты, приемы, уже видел себя блистающим красноречием на глазах у публики. Опять же, и законы знал отменно, результаты экзаменов у него были отличные, еще бы вот только год доучиться…

Однако отец на все его разговоры об этом поприще только отплевывался: «новое, модное, тьфу!». Сегодня есть твои поверенные — а завтра выйдет указ, и нет их. Не те, вишь, времена! Времена всегда одни и те же! Сколько Его Величество царствует, столько времена не переменятся. А царствовать он будет веки вечные: мы с тобой помрем, а он останется. И то, что он нынче эти новые моды завести позволил, так это временно, и скоро все вернется, как было: судить будут чиновники, по-своему, как в старину, без всяких этих адвокатов, вот и получишь ты под зад коленом и останешься на улице: хорошо ли будет?

Одним словом, дело было ясное. Старый Брагинский решил взять карьеру непутевого сына в свои руки. Нажал какие-то пружины, попросил каких-то старых сослуживцев, и его сына даже без собственного прошения пригласили на службу в Московское жандармское управление.

Это, положим, ясно, однако что делать вот с этой штукой?

Герман осторожно достал из кармана странный револьвер и стал его рассматривать, стараясь не направлять раструбом на себя — мало ли что. Оружие — если только это было оружие — выглядело новеньким, словно совсем недавно начищенным или даже собранным. Почти ни единой царапинки, вороненая сталь, хищный изгиб рукоятки. С одной стороны, как уже говорилось, имелся круглый циферблат с дрожащей стрелкой, с другой же — нечто вроде дверцы, запертой крохотной защелкой. Герман отодвинул защелку, и тут же изнутри вырвался сноп яркого зеленого света, так что он тут же поспешил закрыть ее обратно.

За дверцей была полость, а внутри нее — ярко-зеленый, горящий неземным светом камень неправильной формы размером с лесной орех и висящий внутри этой полости прямо в воздухе, ни на что не опираясь.

— Ого! — произнес он, и, кажется, хором с ним подивился Внутренний Дворецкий. Такого он ни разу не видел, и бог знает, не опасна ли эта штука. Можно ли ее, к примеру, носить в кармане брюк? Не отвалится ли после этого то, что висит по соседству? И не будет ли висеть вечно?

Впрочем, кажется, прошлый владелец, поп-гном, особой осторожности при обращении с револьвером не проявлял. Может быть, она и безопасна.

Рядом с барабаном, там, где у настоящего револьвера полагается быть предохранителю, имелся в самом деле небольшой рычажок переключателя, а рядом с ним — надписи, выбитые мелкими буквами. Сейчас рычажок был установлен в положение «погл», а кроме него были еще «сил», «защ» и «проз».

Однако не стоит ли отнести эту штуку куда следует? Тем более, что и повод — лучше не придумаешь, завтра ему так и так надлежит явиться в жандармское управление. Так вот заодно и спросить бы там, куда можно занести непонятный артефакт, возможно, неземного происхождения. Он знал, что такими вещами как раз жандармы-то и занимаются.

Впрочем, стоит ли туда вообще идти? Герман присел на кровать, повертел в руках загадочный прибор и крепко задумался. Служба письмоводителем в Корпусе жандармов — это точно не то, о чем он мечтал всю жизнь. Да еще и в Департаменте просвещения. Этот департамент в университете ненавидели: и студенты, и преподаватели, и даже ректор, хоть он, конечно, этого показать не мог, и должен был к жандармским относиться учтиво. Это те самые люди, которые рыскают по университетам и даже гимназиям, выискивая, нет ли где крамолы и опасных исследований. Когда кого-то из студентов отчисляли за неблагонадежность, это почти всегда была инициатива департаментских.

Мысль о том, как посмотрят на его жандармский мундир университетские товарищи, Герману не понравилась. Может быть, ну его к черту? Провалить это их испытание, в чем бы оно не заключалось. А то и вовсе не ходить?

Однако последующий разговор с отцом не сулил ничего хорошего. Он и так урезал Герману содержание до предела, служба же сулила хоть какие-то деньги, которые позволили бы не зависеть от папашиного самодурства. Да и стыдно уж — в двадцать-то лет. Может быть, стоит попробовать? И жалование будет, да и отец при виде того, что блудный сын встал на путь истинный, глядишь, и расщедрится.

— А ты что скажешь? — спросил Герман Внутреннего Дворецкого.

— Жениться тебе, барин,