Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера - Герхард Менцель

Первым делом он съел лепешку с копченым салом. Ему было так одиноко. Лишь воробьи чирикали на крышах. Сало он привез с собой еще из Гамбурга.

Им завладела тоска, разум был не в силах справиться с унынием: слишком много дорогих воспоминаний связывало его с Гамбургом. Он подошел к окну и с высокой мансарды окинул взглядом площадь перед замком. Когда-то она явно предназначалась для парадов. Теперь по ней с лаем гонялись одичавшие собаки, грызлись из-за голубиного крыла. «Свора хищников», — подумал он.

Вдруг он вспомнил о древнем манускрипте. В комнате уже стемнело. Он зажег свечу и принялся листать книгу. На одной из страниц он заметил стертое имя. Видимо, стремясь его уничтожить, кто-то соскреб это имя с пергамента острым ножом. Но крупная заглавная буква «С» осталась.

Насколько это важно, он осознал тотчас же, обнаружив и дальше на некоторых страницах древней книги умышленно подчищенные места. Очевидно, кто-то настойчиво соскабливал одно и то же имя, оставляя лишь заглавную букву «С». Однако то тут, то там, несмотря на подчистки, все же угадывались отдельные буквы старой рукописи, и Лессингу постепенно удалось составить имя «Скот».

Апатию как рукой сняло. Коль в споре о таинстве святого причастия упоминалось это имя, значит, речь шла не о пустяках. Ирландец Иоанн Скот в IX столетии попытался соединить догмы христианства с античной философией Платона, мистицизм веры с рассудочностью древнего язычника. Церковь отвергла подобное смешение. Но кто же этот аноним из более позднего, XI века, цитирующий Иоанна Скота?

Чем внимательнее он вчитывался в рукопись, тем яснее осознавал, что за находка попала к нему в руки в первый же день его пребывания в должности вольфенбюттельского библиотекаря. Конечно, именно находка, а не открытие — он ведь ничего специально не искал. Впрочем, ценность сего ин-кварто от этого меньше не стала.

Перед ним лежал полемический трактат, позволяющий заглянуть в те давно прошедшие века, когда шла ожесточенная борьба с физическим и духовным голодом. Борьба средствами теологии и в пределах теологии. Да, эти «Inquis tu» и «Inquio ego» всегда звучали, как крик! Одновременно «Inquis tu» старой рукописи доказывало, что спор длился уже давно, и в тоне слышалось некоторое ожесточение. Создатель книги, по сути дела, утверждал, что хлеб и вино в таинстве причащения — это скорее все же хлеб и вино, нежели тело и кровь Христовы, и признавал тем самым лишь их символическую связь. Это было почти по Лютеру — в XI столетии!

Однако всю смелость сего сочинения мог в полной мере оценить лишь тот, кто был способен мыслить исторически. Лессинг знал, с кем он хотел бы поговорить об этом. В двух часах пути отсюда, в Брауншвейге, в высшей школе — недавно основанном Collegium Carolinum — вместе с Цахариэ и Эбертом преподавал Конрад Арнольд Шмид. Этот профессор теологии и истории недавно опубликовал в журнале славного Николаи найденное в Вольфенбюттеле письмо Адельмана к Беренгарию, которого до того мало кто знал, — опубликовал без комментариев, за что Лессинг был на него в обиде: хотя бы уж год рождения или смерти одного или другого он мог бы указать!

Знал бы этот добрый человек, сколько всего еще можно отыскать в Вольфенбюттеле!

Лессинг взял лист почтовой бумаги, обмакнул перо и написал Эберту письмо, в котором просил как можно скорее доставить ему удовольствие повторной встречи и беседы с любезнейшим Шмидом. Он не хотел бы просить его, прибыть в Вольфенбюттель, но еще более далек он от мысли посетить Брауншвейг — между строк явственно читалось «держись подальше от власть имущих», — а посему он предлагает встретиться на полпути, в трактире под названием «Дом у дороги».

«Дом у дороги», расположенный на проезжем тракте между Вольфенбюттелем и Брауншвейгом, походил на типичный загородный дом того времени, с белыми деревянными ставнями на высоких узких окнах, сдвоенными колоннами справа и слева от входа и сдвоенными же стеклами в форме веера над тяжелой входной дверью и над дверью, ведущей на балкон второго этажа. Даже молодые липы перед домом были посажены по бокам от входа таким образом, что полностью вписывались в фасад, нигде его не заслоняя.

Из трубы в голубое безоблачное небо подымался дым.

В дверях стоял хозяин. При виде Лессинга он снял с головы колпак.

Лессинг поздоровался и, не тратя времени на разговоры о погоде, спросил:

— Профессор уже прибыл?

— Какой профессор?

— Профессор из Брауншвейга.

— Какой профессор из Брауншвейга?

В обшитом панелями помещении на первом этаже за большим столом сидели три профессора и с улыбкой смотрели на входящего Лессинга. Здесь был внешне суровый, но на редкость обаятельный Эберт, которому Лессинг был в конечном счете обязан своим назначением в Вольфенбюттель, ибо тот неоднократно ходатайствовал за него перед наследным принцем. Здесь был дородный, изрядно располневший Цахариэ с двойным подбородком, выпиравшим из белоснежного воротничка. И, наконец, здесь был сам Шмид, приведший с собой своего зятя Эшенбурга.

Собственно говоря, Лессинг был уже знаком с этим узколицым молодым человеком, который так внимательно его разглядывал. Когда Эберт однажды мимоходом заметил, что Эшенбург вообще-то является знатоком английской литературы, и в первую очередь творений великого Шекспира, Лессинг со смехом ответил:

— А я-то полагал, что полностью разделался с театром!

Прежде, чем были наполнены бокалы, Лессинг задал мучившие его вопросы.

— Как известно, в XI веке шел долгий спор вокруг учения о приобщении святых тайн, — сказал он, обращаясь к профессору Шмиду, — и в нем участвовал Беренгар Турский. Так вот, что известно об этом человеке?

— Беренгарий был признан еретиком.

— Бывают эпохи, когда ярлык еретика может считаться лучшей рекомендацией для ученого, — возразил Лессинг. — Если некто слыл еретиком, то очень часто это указывало лишь на то, что этот некто — прав он или не прав — хотел иметь собственный взгляд на вещи.

Лессинг упомянул Галилея и Коперника, но сразу же вернулся к своему вопросу. Ему очень хотелось бы знать, что известно об отречении Беренгария.

— Дайте-ка мне подумать. Беренгар был основателем Турской школы. Следует ли понимать слово «школа» лишь буквально или также и в переносном смысле — это сегодня вряд ли кто-нибудь сможет решить однозначно, владей он даже в совершенстве искусством чтения древних рукописей.

— А известен ли год его смерти?

— О, да! Его жизненный путь завершился, если не ошибаюсь, в году 1088-м от Рождества Христова, — провозгласил профессор.

— Но как же быть с отречением? — продолжал Лессинг. — Когда вероотступное учение Беренгара о святом причастии получило огласку, его, насколько мне известно, призвали в Рим и на церковном соборе — кажется, при папе Николае II — вынудили предать анафеме свое прежнее мировоззрение. Это событие вошло в папские декреталии как «отречение Беренгария». Но голос Беренгара не умолк. Разве не так? — Лессинг слишком долго жил среди актеров, чтобы не знать, что именно в этом месте он мог позволить себе многозначительную паузу.

Он неторопливо подпер голову кулаками и внимательно оглядел своих собеседников, а затем добавил:

— Едва вырвавшись из лап своих врагов, он снова отрекся от всего, чем он — хоть и под страхом смерти — устно или письменно погрешил против правды!

— Все верно! — подтвердил профессор Шмид. — Вернувшись в Тур, Беренгар написал сочинение, в котором вновь выступил в защиту своего старого учения о святом причастии, объявленного в Риме еретическим. Но Ланфранк, более известный под именем архиепископа Кентерберийского, опроверг точку зрения Беренгария в своем прославленном сочинении, которое позднее — после изобретения книгопечатания — часто издавалось и переиздавалось — то отдельно, то вместе с другими подобными трудами Ланфранка, в «Библиотеке отцов церкви» или других сборниках того же рода.

— Разгромное произведение, полное убедительнейших доводов! — вскричал Лессинг, — кто же его не знает!

— На это опровержение Ланфранка Беренгар уже больше ничего не возразил, — заявил профессор, — он смолчал! Так что можно полагать, что провидение воспользовалось этим сочинением архиепископа, чтобы тронуть сердце Беренгара. Короче говоря, считается, что Беренгар Турский, дважды впадавший в ересь, был окончательно и бесповоротно обращен Ланфранком в истинную веру, — профессор улыбнулся.

Но Лессинг, словно игрок, вытянувший из колоды козырного туза, выложил свои сведения, выделяя каждое слово:

— А что вы скажете, если я докажу вам, что одно сочинение Беренгария — обстоятельное, детальное сочинение, — судя по всему, самое значительное — сочинение, которое нигде никогда не упоминалось, о существовании которого не подозревает ни один человек, — сочинение, о котором даже столь осведомленный ученый как наш милейший профессор Шмид утверждает, что его нет вообще, — а из-за полного неведения об этом сочинении выстроены целые вавилонские башни предположений, — так вот, что вы скажете, если я смогу вам доказать, что такое сочинение все же существует и находится у нас, среди неопубликованных вейсенбургских рукописей?