Кровавый передел - Сергей Валяев

Жаль, что у нас не получилась ячейка общества. Жене необходим муж, а не утомленная особь. Что делать: иногда обстоятельства выше наших инфекционных желаний.

Хлебов, например, хотел жениться. Ему не повезло — шальной, медвежий дуплет размозжил ему голову. И теперь забота у нас, живых, как похоронить героя. Боюсь, мама и невеста не узнают того, кто ещё вчера был беспечен, весел и любим. Хоронить надо в плотно закрытом цинковом гробу, чтобы не возникали домыслы и слухи. Что же касается меня, то забота у меня, помимо погребения, одна: узнать — был выстрел случайным или?.. Если нет, то следующая свинцовая примочка моя. Боюсь, что пуля для меня отлита. На эти бодрые размышления меня наводит тот факт, что в спортивной сумке Глебушки мною был обнаружен цепкий, ушастый «жучок». А такие зловредные твари заводятся рядом с человеком, как правило, не случайно. Так что выбор прост: или молчать, или говорить. Если говорить много, то можно замолчать навсегда. Хлебов позабыл, что молчание — золото, и теперь годами будет разлагаться в цинковой лодке. Хотя неизвестно, кому больше повезло, впрочем, загнивать вместе с коллективом веселее, это как групповой секс, можно и отлынуть от потливо-сперматозоидной деятельности.

Мы встретились с Николаем Григорьевичем, дядей Колей, генерал-лейтенантом, садовником по душевному призванию, на непрерывно действующем кладбище. Возникало такое впечатление, что покойники заняли очередь с утра и теперь спешили обустроиться на новом, для многих из них неожиданном месте. Или это живые спешили побыстрее покинуть скорбное холмистое пространство? Словом, была банальная сутолока и неразбериха. И это на похоронах заслуженного человека? Представляю, что с простыми смертными… В конце концов забухал торжественно и неотвратимо духовой оркестр. Загремели выстрелы почетного караула. Каркало в чистом небе воронье. Мать Хлебова упала на могильные венки с алыми лентами и, разрывая плотную зелень еловых лап, закричала:

— Сыночек мой!.. Где ты, мой сыночек?.. За что, родненький мой?.. За что тебя убили?! Мальчик мой!.. Убийцы! Будьте вы все прокляты! Нет вам прощения… Отдайте мне сыночка…

Бухал оркестр, и почти никто не слышал, что кричит мать моего товарища. Я же стоял рядом — и все слышал. Почему я все слышал — потому, что стоял рядом… Это трудная работа — стоять рядом с матерью погибшего товарища… Молодая невеста Хлебова молчала, её глаза были спрятаны под солнцезащитными стеклами очков. Наверное, у неё слезились глаза от яркого солнца. Когда ослепительное солнце, рекомендуется носить очки, спасающие зрачки от термоядерной радиации жизни. Или молчать. Если бы мой друг не пил и больше помалкивал, то сейчас гуляли бы мы на его веселой свадьбе. А так все наоборот.

Когда печальное действо завершилось, я и Николай Григорьевич потерялись на одной из укромных аллеек. Ограды, надгробные плиты и памятники, кресты — все эти кладбищенские атрибуты намекали на бренность человеческого существования. В том числе и моего. Что не радовало.

— Такого парня угробили, — вздохнул НГ. — Суки! Прости мя, грешного. Лучших теряем, как на войне…

Я протянул «жучок» генерал-лейтенанту. Он приблизил его к слабым глазам своим и после выматерился так, что я испугался: мертвые встанут из могил. Слово блядь и производные от него были самыми нежными и ласковыми для ушей покойников. И моих.

— Сделали вас, ребятки, — пожурил меня дядя Коля. — Нехорошо. Значит, птичка с ядерными яичками?

— Да, — подтвердил я.

— Это огнеопасно, — предупредил Николай Григорьевич.

— Жить вообще опасно, — пофилософствовал я. — Говорят, можно умереть.

И мы посмотрели вокруг — действительно, я был совершенно прав. Хотя в доме повешенного не рекомендуется говорить о мыле и веревке.

Потом мы разработали план моих действий в дальнейшем. План был таков, что я понял: можно писать завещание и вскоре присоединяться к усопшим. Недолго Хлебов будет скучать один. И верно, вдвоем куда веселее шляться по райским кущам или гореть синим пламенем в аду. Думаю, друг мой мне обрадуется. Беда лишь в том, что я некрещеный. А значит, жить мне вечно.

И что странно: ничего не изменилось. Родное жестяночное небо, родные поля и веси, родные водоемы. И родные керамические рожи. Ничего не изменилось. Даже для меня. Будто мой друг отправился в длительную командировку. Не в Африку ли? Там есть алмазные копи. Из этого гнезда и вылетела наша птичка Феникс. Она где-то рядом, эта птаха. Я нежной шкурой своей чувствую — её ещё можно ухватить за перышко. Быть может, поэтому я предельно внимателен и сосредоточен. Хотя со стороны кажется, я легкомысленно качаюсь в гамаке, похожем на рыбацкую сеть, и глазею сквозь пыльную листву в небо. Там легким облачком летит душа Хлебова. Сегодня девятый день — и душа друга уплывает в заоблачную, свободную высь… Все выше-выше, пока её не подхватывает шестикрылый серафим…

Я слышу голоса. Действие уже происходит на земле. Грешной и оплавленной жарким солнцем.

Двое вели свои нагие тела к лазурной воде бассейна. Сын ГПЧ демонстрировал утомленному миру неразвитую грудную клетку; его спутница наоборот: чересчур развитую грудь, упругую от постоянного массажа любимого. Девушка, кстати, совсем другая. У этой жилистая задница стайера — бег по пересеченной постели?.. Новая пассия любвеобильного оруженосца (оружие которого болталось марионеткой у колен) застеснялась:

— Посторонние тута…

— Кто? — удивился Сын и огляделся окрест. — Никого же нет, дура!

— Во-о-от, — кивнула на гамак девушка, прячась за полотенце китайского производства.

— Этот? — изумился Сын. И был прав: в гамаке прятался я. А я — ничто, по утверждению моего же непосредственного руководства. И тем не менее, вероятно, по тени чадо моего подопечного заметило меня и крикнуло: — Эгей! Провали-ка, служака…

Я хотел его убить. Была жара и было лень. (Шутка?) Я выбрался из сети гамака, сделал шаг и услышал за спиной ор:

— Смирнааа! Приказ на вечер: всех впускать, никого не выпускать. Шаг в сторону — считать побег! Стрелять без предупреждения! — и жизнерадостный гогот, и плеск воды от рухнувших в искусственный водоем тел.

Я вспомнил чужую сторону, чужое, жирное солнце, чужой, естественно опасный водоем… Я все это вспомнил и понял, что Хлебов сейчас был бы со мной рядом, если бы не жил тот, кто плещется в изумрудном корыте. Однако, боюсь, мой друг меня бы не поддержал. Сохранить жизнь смертью подлеца? Увольте.

Вечер обрушился точно стихийное бедствие. Гости съезжались на дачу, как сказал Поэт. Особняк освещался, как морской лайнер «Михаил Светлов». Из динамиков рвало музыкальное штормовое предупреждение… Проселочная, но многократно асфальтированная дорога была заставлена автомобилями импортного происхождения до самой до столицы. На некоторых колымагах гордо реяли флажки иноземных государств… Потом случился небольшой переполох: на территорию въезжал правительственный кортеж… Мои коллеги-телохранители прыгали из лимузинов, точно при десантировании вражеского стана… В мгновение ока государственно-политический муж был взят в плотное биологическое кольцо…

Музыкальный шторм тотчас же прекратился. Было слышно, как хрустит пустотелый гравий под ногами идущих к парадному подъезду…

Сын-шалопай встречал родного отца у каменно-щебеночных львов. Звери были африканские, гривастые, с холодными, медными носами.

— Папа! — вскричал ребенок.

— Сына! — вскричал папа.

Они облобызались, громко и сочно. Будто ели африканский арбуз, то есть кокос. Все внимательно и тепло наблюдали за этой любвеобильной процедурой. Кокос — он и в России кокос.

— Сын! — наконец сказал отец. — Разреши, так сказать, в знак… В твой день… — и оглянулся.

— Пожалуйте-с, — засуетился служивый, бесхребетный человечек.

— Вот тебе, сына, золотой ключик от «мерседеса»… Подарок, так сказать, от меня… Лично… И коллектива моих соратников…

Пауза. Был лишь слышен звенящий вой гнуса. Раздались хлопки — все гости давили комаров на своих высокосветских ланитах. Потом крики здравиц, аплодисменты, переходящие в овацию, смех, шампанское бурной рекой… Отец и сын снова облобызались, как в последний раз. Что может быть крепче семейных уз?

Ко мне с шаловливой ухмылочкой подходил Орешко. Был любимчиком Высшего руководства; был отличником боевой и политической подготовки; был прохиндеем и себе на уме. Хотя ко мне относился с доброжелательностью старшего товарища. Я отвечал тем же.

— Привет, Селихов-сан, — сказал он. — Вижу, жируете у Боженьки за пазухой…

— Здорово, Орехово-Кокосово, — ответил я. — Вижу, вы тоже… хлеб с маслом…

— И икрой. Всякой.

— А птичку забыли искать?

— Ищем… Ты тоже, любезный, ищи у молодого божка…