Великорусские сказки Пермской губернии - Дмитрий Зеленин

Отношение Савруллина к сказочному преданию весьма резко проявилось в переделке им сказки о царевне-лягушке (№ 28). Вместо обычного царевича героем сказки оказался полудурачок Ипат, который поехал сватать невесту в лодке по болоту, так как отец не дал ему лошади. Конкурс хозяйственных работ трех снох заменен местным свадебным обычаем печенья новобрачного пирогов на второй день свадьбы. Конец смехотворный: лягушка-невеста вывалилась из худого кузова саней. В погоне за рифмой, в начале сказки приплетены ни к селу ни к городу «триста лопат», «пристав» и многое другое в этом роде.

Чисто волшебную сказку Савруллин попытался превратить в чисто бытовую: вклеил в сказку описание местных свадебных обрядов и много других бытовых подробностей; героя превратил в идиота — конечно, в погоне за видимою правдоподобностью. В результате — сказка совершенно искажена и сделалась почти неузнаваемою.

Сказки Савруллина вообще плохи. Но сказочники вроде Савруллина для нашего времени типичнее, нежели Ломтевы.

И между прочим для того, чтобы читатель не получил ложное (слишком выгодное) впечатление о современном состоянии сказки в народе, я ниже печатаю целую половину всего того, что записал от Савруллина.

В бытовых сказках Савруллин оказывается несколько более на своем месте. Некоторые из его бытовых рассказов — недурные этнографические картинки (№№ 39, 37). Рассказ «Иван Купцов» (№ 39) верно отражает чисто местную, уральскую, жизнь, и едва ли не создан самим Савруллиным (быть может, списан с действительных событий?). Будучи сочинителем, Савруллин однако же предпочитает готовые сказки своим измышлениям. Бытовой рассказ «Новая изба и черемисин» (№ 35) не мог быть им выдуман, так как сам Савруллин среди черемис никогда не жил; рассказ этот создан, вероятно, солдатом-уроженцем Казанской, Уфимской или Вятской губернии, где живут черемисы. Быт черемис отразился в этой сказке, по-видимому, верно.

Герои напечатанных мною сказок Савруллина довольно однообразны: шесть сказок (№№ 30–32, 37–39) посвящены похождениям воров и три (№№ 33, 34, 35) — солдат. Герой сказки № 36 — обманщик. Одна сказка (№ 29) — легенда и одна (№ 28) — переделка волшебной сказки. — Можно думать, что две последние сказки выслушаны Савруллиным от старухи «Панихи» из Метлина, а прочие — принесены им с военной службы.

Представителем третьего типа известных мне сказочников является М. О. Глухов. Цель его сказок — тоже занимательность, как и у балагуров вроде Савруллина. Но эта занимательность достигается им не балагурством, не рифмами и раешничеством, а иначе: рассказчик подбирает разные, более занимательные сюжеты и анекдоты из многих бытовых сказок и нанизывает их в одну длинную цепь, так что получается как бы бесконечная хроника о похождениях героя, коего рассказчик иногда отожествляет с самим собою (ср. № 49).

Образец такого попурри из разных сказок можно видеть в сказке Глухова «Вор Ванька» (№ 50), которая представляет собою механическое, в порядке последовательности во времени, сцепление четырех разных сюжетов: 1) ловкий вор, 2) знахарь, 3) мудрые ответы или беспечальный монастырь и 4) небылица. В другой сказке о воре, рассказанной мне Шешневым-сыном (№ 47), соединены в одно место, также в хронологическом порядке, два разных сюжета: 1) вор и 2) поп и работник.

Башкирский сказочник солдат Каримов, рассказывавший мне русские сказки на ломаном русском языке, принадлежит к этому же самому типу сказочников: также склонен выдергивать из разных сказок сюжетцы поинтереснее и нанизывать их в одну длинную цепь. Его сказка о солдате петровском представляет собою сцепление трех разных сказочных сюжетов: 1) бесстрашный солдат, пугающий разбойников мнимым своим людоедством, 2) солдат пускает упыря в могилу под условием открытия средства для излечения заколдованной тем новобрачной четы и пользуется этим средством для своего обогащения и 3) солдат выживает из дома чертей (+ еще спасает царевну).

Для Каримова, — который, впрочем, находился в особых условиях, рассказывая мне сказки на чужом языке, — характерна еще страсть к трудным и, так сказать, ученым словечкам, вроде: библиотека, иеромонах, депеша, полигончик, нерьпы, рапорт и т. п. Ближайшею целью Каримова при этом было — блеснуть редким знанием русского языка (блеснуть передо мною и перед другими слушателями). Но, по-видимому, эта погоня за дешевым эффектом характерна для данного сказочника и вообще. Не знаю только, как он рассказывает свои сказки по-башкирски.

Еще о Каримове замечу здесь, что он, по его словам, знает и рассказывает также сказку «Монтекрист», т. е. тут мы сталкиваемся с тем же самым явлением, с которым я встретился в 1902-м году в Яранском уезде Вятской губернии (Живая Старина. 1903, № 3. С. 404).

Есть и еще один тип сказочников, представителем коего является Шешнев-отец. Это — сказочники без воображения и без дара слова, с одною памятью; «своих слов» у них нет. Они хранят выслушанную сказку, как нечто окаменелое, мертвое, ничего к ней не прибавляя. Было бы хорошо, если бы они также ничего и не убавляли. Но память часто изменяет сказочнику. Сказка — это не то, что песня, где забытый стих вам сейчас же напомнят другие песенники или слушатели. Знатоки сказок редки, да и каждый из них знает лишь свои сказки. Сказочник вроде Шешнева, забыв одно место в сказке, теряет всю сказку, так как он не может заменить забытое чем-либо своим, что легко сделал бы на его месте Ломтев или даже Савруллин.

Шешнев, в полную противоположность описанным нами выше сказочникам, не вносит в сказку решительно ничего своего: он старается с буквальной точностью передать выслушанное им, и только; когда память изменяет ему, тогда он или делает пропуски или же комкает целые эпизоды, заменяя поэтическую традицию голым прозаическим остовом сказки. Т. е. отношение к сказке тут почти такое же, каково отношение народа к заговорам: текст заговора, как известно, считается неприкосновенным, в нем нельзя ничего ни убавить, ни прибавить. Но заговоры не понятны народу, и если живы в народе (хотя и в сильно искаженном виде), так только благодаря тому, что они являются гораздо чаще письменными произведениями, а не устными.

Сказочных списков (подобных спискам заговоров) в народе, можно сказать, совсем не существует. Вот почему в устах сказочников вроде Шешнева сказка представляется мне на краю могилы, умирающею.

III. Вера в сказки. — Сказки о животных. Легенды. Былина. Записи Вологдиных, Потапова, Башкирские сказки.

На вопрос о том, верят ли мои сказочники в действительность описываемых ими в сказках событий, я должен отвечать скорее утвердительно, чем отрицательно. По крайней мере, Ломтев изредка прерывал свое рассказыванье вполне искренним восклицанием: «Не знаю только, правда это или нет!» И слушая это восклицание, я мог с большою достоверностью догадываться, что во всех прочих случаях сомнению в душе Ломтева места не было.

Доказательством веры моих сказочников в описываемые ими сказочные приключения может служить и то, что в их сказках рядом с собственно сказочными лицами действуют также и почитаемые православною церковью святые, в существовании коих, конечно, ни у одного из моих сказочников никакого сомнения нет. В сказках Ломтева мы видим Миколу Милостивого, который дает герою ковер-самолет, скрипку-самогуд и волшебную ягоду, а безыменный небесный старец на своем коне дает другому герою волшебные предметы — саблю, ремень и дудочку. Оба эти случая мы находим в настоящих волшебных сказках, которые легендами ни в каком случае названы быть не могут; в легендах же подобные случаи, конечно, много чаще (см. №№ 29, 25, 15). Но раз волшебные предметы даны святыми угодниками, то можно ли сомневаться в существовании и действительности этих предметов?

Еще в сказках мы встречаемся с случаями чудесного прозрения слепых после умыванья глаз росою, причем этот способ лечения был открыт герою во сновидении. Известен также случай чудесного исцеления благочестивой безрукой матери с ребенком в сказке о «девице с отрубленными руками» (в перепечатанной нами из Пермских Губернских Ведомостей соответствующей сказке данный эпизод пропущен, хотя и необходимо предполагается из всего контекста сказки). Таким образом, и в этих случаях волшебная сказка опять-таки приближается к легенде, сливается с легендою до невозможности отличить, где кончается сказка и начинается легенда; указанные чудеса, описанные в сказке, ничем, в сущности, не отличаются от тех христианских чудес, которые описаны в прологах и житиях святых. При вере в последние естественна и вера в первые, так как разобраться критически в том, где имеется освященное Церковью предание и где сказочная традиция, народ не в состоянии.

Влияние житийной литературы на печатаемые ниже сказки вне всякого сомнения, а это влияние — залог того, что сказка считается не пустым вымыслом, не бесцельной «складкой», а повествованием о действительных событиях, заслуживающим полного доверия[21]. Серьезная (не шуточная) сказка (не говоря уже о легендах) представляется другой раз душеспасительным, «божественным» рассказом, чем-то вроде «жития святых». Недаром же один сказочник рассказал мне среди других своих сказок подлинное житие св. великомученика Евстафия.