Кавказская слава - Владимир Соболь

— Гусар на коня садится вполпьяна, — повторил он, казалось, совсем беззвучно.

Но Ланской замечал все, что говорили и делали его офицеры.

— Что бормочешь, полковник? — Он знал, что Мадатову нравится, когда к нему обращаются по титулу и по званию, что он еще не успел привыкнуть ни к тому, ни к другому. Полковником он и вовсе ходил едва ли полмесяца, приказ о производстве пришел сразу после боя под Кобрином.

— Вспомнилось, — ответил Валериан, не желая, впрочем, повторять вслух то, что проговаривал про себя.

Ланской понял:

— Я тоже сейчас вспоминаю. Хорошая была у Яши присказка: Россия-матушка, говаривал он, уже одним тем хороша, что в каком-нибудь ее уголке непременно дерутся!

Валериан улыбнулся. Бутович и соседи его рассмеялись от удовольствия в голос. Ланской еще более раскраснелся:

— Да, Яша человек был горячий. Давыдов Денис рассказывал, сколько ему приходилось его охолаживать. И в бою, и на биваке. Солдата всегда кормил, но случись этому же солдату курицу у крестьянина взять — кажется, сам бы его запорол.

— А говорили, — Новицкий постарался прорваться в паузу. — Говорили, Николай Сергеевич, что будто бы сам Кульнев ни одной куриной шеи не отрубил.

Ланской занялся трубкой и ответил не сразу. Офицеры помалкивали и ждали.

— Правда, гусары, правда. Кульнева в бою все видели, знаете, как он рубился. Но бессловесных тварей не обижал. Сам свидетелем был: свинью тащили на двор, забивать к ужину, визжала, бедная, изо всех сил. Яков насупился, отвернулся и до утра в рот ничего не взял. Из мясного, конечно. Грибочками закусывал и капусткой. Грибы он, друзья, сам солил, мариновал, и лучших, пожалуй, нигде отведать мне не пришлось. Ах, Ефимовича нет с нами больше, а то б вспомнили, как двое суток просидели у гродненцев.

— Меня забыли, — проворчал Приовский, улыбаясь, впрочем, глазами.

— Да, Анастасия Ивановича мы оставили на полку, а с Андрей Александровичем закатились на пир к соседям. Тогда, после Батина, получил Кульнев награду из Петербурга. Нет, не орден, аренду поместья, лет на десять. Или казна ему должна была тысячу ежегодно… Не помню. Но радовался Яша, как мальчик. Он же вечно в бедности пропадал. Треть жалованья матери, остальным уж не знаю как обходился. Щи, каша гречневая, иногда и говядина попадалась… Ох, забыл, гусары! Водку гнал знатную. Чуть, на мой вкус, переслащивал, однако — прямо сама в глотку лилась. Маркитантскую не жаловал. — Он чуть брезгливо щелкнул ногтем по стоявшей рядом манерке, — А деньги наградные он племяннице переслал — в приданое. Вот каков был гусар Яков Кульнев! Господа офицеры!..

Все мигом вскочили, и Приовский с Мадатовым, подхватив под локти, помогли подняться отяжелевшему Ланскому.

— Ну, за генерал-майора Якова Петровича Кульнева!.. Нет, смирно! — крикнул вдруг Ланской, и десятки чарок замерли в воздухе около губ. — Полк, слушай!..

Все головы тут же повернулись к командиру полка.

— Главное вспомнил. В первую польскую, он тогда еще, кажется, в Сумском был, шли мы с князем Багратионом. Сказал я Кульневу, что пойду сейчас с двумя эскадронами вправо, за перелесок, погляжу что там и как. А ты, говорю, дождись меня для сикурсу. Вдруг там ломит французов сила неодолимая. Дождусь, говорит Яша. Ну, я для смеха, крикнул ему, отъезжая: «Поклянись, брат!» А он руки развел, вроде я его оскорбил, и как гаркнет: «Да будет мне стыдно!..» Александрийцы, друзья мои! Чтобы нам с вами другой клятвы не знать кроме как: да будет мне стыдно, ежели против чести своей шагну!

— Да будет мне стыдно! — согласно и твердо повторили хором офицеры Александрийского гусарского, все, от ветерана Приовского, до семнадцатилетнего корнета Замятнина.

— Ну а теперь последнюю — вечная память гусару Якову Кульневу. Разом!..

Ланской опрокинул медный стаканчик и задержал кверху дном, дожидаясь, пока скатятся последние капли. А потом вдруг сжал его в кулаке, смял и отшвырнул в сторону. Батальонные помогли ему опуститься.

— Вот так, Мадатов, — зашептал генерал, жарко дыша в ухо Валериану. — Помянули мы Яшу Кульнева. Хорошо помянули. Так и меня помянешь.

— Ваше… Николай Сергеевич! — отшатнулся Валериан. — Сами же говорили, что нельзя гусару о смерти.

— Говорил. Говорил, что нельзя кликать. А сейчас точно знаю, что она где-то рядом. — Ланской смотрел прямо в глаза Мадатову спокойно, вроде бы даже трезво. — Когда — не ведаю. Хотелось бы сначала Бонапарта прогнать. Но ежели что — помянешь.

Валериан понял, что боле отшучиваться и отнекиваться нельзя.

— Помяну, — сказал он так же тихо и просто, в тон Ланскому. — Все помянем. Те, кто останется жив.

— Вот и ладно. — Ланской отвернулся и принялся прочищать трубку. — Эх, Витгенштейн! Говоришь, Новицкий, его уже спасителем Петербурга прозвали?

— Так точно, Николай Сергеевич, — тут же отозвался Новицкий. — Сейчас и Удино, и Макдональд стоят на Двине и дальше идти не решаются.

— Да, — Ланской приминал табак большим пальцем, но глаза его видели нечто совсем иное: не полковое собрание, не стол, далее не флялски с водкой. — Да, Петр Христианович, столицу ты спас, а вот Яшу Кульнева потерял!

На молодом конце стола Бутович уже расчехлял гитару, соседи раздвигались и разворачивались.

— Ротмистр! — крикнул Приовский. — Мой любимый! Кавалерийский!

— Сей момент, — отозвался Павел, подкручивая колки. — Для вашего удовольствия, так прямо хором.

Он бросил пальцы по струнам, выдержал паузу и повел вместе с голосом бравурную мелодию маршеобразного романса:

Вы замундштучили меняИ полным вьюком оседлали;И как ремонтного коняМеня к себе на корду взяли…

«И как ремонтного коня меня к себе на корду взяли», — с удовольствием повторил Валериан последние строки куплета вместе с другими офицерами.

Повсюду слышу голос ваш,В сигналах вас припоминаю,И часто вместо «рысью марш!»Я ваше имя повторяю…

На противоположном конце стола особенно выделялся тенорок Алексея Замятнина, прибывшего в полк всего неделю назад. Он еще не успел побывать в сражении и только слушал истории старших товарищей, прежде всего Бутовича. Валериан подумал, что надо бы поговорить с корнетом, предупредить, чтобы тот не принимал капитана слишком всерьез. А то ведь так и отложится у мальчика в голове, что гусары — это только водка и женщины.

Несу вам исповедь мою,Мой ангел, я вам рапортую,Что вас я более люблю,Чем пунш и лошадь верховую!..

Когда гусары с особенным чувством выводили последние строки романса, кто-то тронул Мадатова за плечо. Обернувшись, он увидел Чернявского. Фома, хотя и произведен был в поручики, но в офицерском собрании сидеть не любил. Среди старших офицеров ему было неловко.

Ланской тоже повернулся к Чернявскому:

— Ну что, нашел хоть кого-нибудь?

— Никого. Проехали версты две с половиной, повернули потом на запад, но и там чисто. Оставил разъезд в полвзвода, и вернулся, как было приказано.

— Хорошо. Командуй дальше, Мадатов, твой эскадрон.

Эскадрон был Бутовича, но состоял в батальоне Валериана. Он понимал, что от штабс-ротмистра толку сейчас не много, поэтому перелез через лавку, вышел из-под навеса. Теплый летний вечер сгущался над колосящимся полем, белым прямым проселком, по которому узкой колонной возвращались усталые всадники. Лошадиные морды, вальтрапы, рейтузы, доломаны, ментики, кивера — все было покрыто легкой дорожной пылью.

— Проведешь в деревню, пусть поставят коней и вычистят основательно. Кормить особенно нечем, но сам знаешь: хорошая чистка — полдачи.

— Подожди! — крикнул Ланской, когда Фома уже повернулся, исполнять приказание. — Водки Чернявскому! Выпей, поручик, за упокой души нашего друга — Якова Кульнева. Пей, Фома Иванович, не торопись…

Чернявский поднял стаканчик, постоял, полузакрыв глаза, вылил водку в рот и вытер усы рукавом доломана. Поставил чарку, поднялся в седло и повел людей дальше. Валериан стоял, оглядывая каждую шеренгу, проверяя наметанным взглядом седловку, посадку, оружие, ковку.

— Поручик! — крикнул он.

Фома вернулся.

— Во втором взводе, посмотришь, коня надо перековать. Найдешь.

— Что же искать-то, ваше сиятельство? — чуть склонившись с седла и улыбаясь, проговорил Чернявский. — Под Рукавишниковым чалый. Правая задняя. Хорошо хоть пока не хромает…

Валериан смотрел, как эскадрон заворачивает к деревне, думал, что быть бы Чернявскому ротмистром, а Бутовичу у него поручиком, тогда и четверть забот вычистилась из головы. А поднять его до майора, тогда и самому в любой момент можно оставить батальон хотя бы на вечер и проехаться до господского дома, стоящего на пригорке за полем. Покурить с хозяином, посидеть за семейным ужином, переглядываясь с барышней, ведь есть, наверняка, наследница этих угодий, а возможно, и не одна… Но никогда Чернявскому не подняться выше поручика, а значит, и ему, Валериану, остается судьба военного человека — строить и школить все четыре вверенных ему эскадрона.