Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падуро

Маручи подняла на него глаза и приветливо кивнула, не переставая трещать на пишущей машинке.

— Какие дела, красотка? — спросил Конде, подходя к столу секретарши.

— Он за тобой еще рано утром посылал, но тебя уже дома не было, — ответила девушка, указав головой на дверь в кабинет начальника. — Точно не знаю, но, кажется, дело серьезное.

Конде вздохнул и закурил; его передергивало, когда майор заговаривал о «серьезных делах», спущенных сверху. Так что, Конде, ты уж постарайся! Однако на этот раз шеф не заставит его работать вместо другого следователя, пусть хоть со службы гонит. Конде поправил пистолет, так и норовящий выскользнуть из-под ремня джинсов — особенно теперь, когда он отощал непонятно почему, — и закрыл рукой лист бумаги, с которого перепечатывала что-то секретарша Деда.

— Маручи, скажи, как ты ко мне относишься?

Девушка посмотрела на него с улыбкой:

— Хочешь подстраховаться, прежде чем сделать мне предложение?

Теперь и Конде улыбнулся собственной неуклюжести:

— Нет, просто я сам себя не переношу. — И костяшками пальцев постучал по дверной филенке из непрозрачного стекла.

— Давай, давай, заходи!

Майор Ранхель курил сигару, и по запаху Конде понял, что для Деда сегодня не самый лучший день: разило дешевой пересушенной бревой[2] из тех, что по шестьдесят сентаво за штуку, а значит, способной совершенно испортить настроение начальнику полицейского управления. Но, несмотря на дурной табак и зловонный дым, от которого хотелось поморщиться, Конде с невольным уважением окинул взглядом атлетическую фигуру своего начальника в полицейском мундире, оттеняющем загорелое лицо завзятого игрока в сквош и любителя плавания. Не теряет спортивной формы, черт!

— Мне сказали… — начал он было оправдываться, но майор жестом велел ему замолчать и указал на стул:

— Садись, садись! Ты ведь уже чуть ли не с неделю бездельничаешь? Ну так вот, хватит сачковать, бери Маноло и принимайся за работу.

Из окна кабинета не было видно, как ветер гоняет по улицам вихри из листьев и бумаг. Конде с тоской посмотрел на кусок голубого неба и понял, что спасения нет. Майор пыхтел, раскуривая затухающую сигару, и в каждой черточке его лица отражались страдания неудовлетворенного курильщика. Для Деда нынешнее утро тоже не удалось.

— Похоже, наступает конец света, или кто-то наслал на нас проклятие, или все в этой стране сошли с ума. Скажи мне, Конде, может, я чего-то не понимаю по старости или времена меняются, а меня не поставили в известность? Знаешь, я, наверное, вообще брошу курить, ведь невозможно, ты только посмотри, разве это говно можно назвать сигарой? Вот, гляди — неровная, морщинистая, хуже жопы моей бабушки! Можно подумать, ее свернули из банановых листьев. Наверное, и впрямь из банановых листьев! Сегодня же запишусь на прием к психотерапевту, улягусь на кушетку и скажу, чтобы отвадил меня от курения. Как нарочно, хотелось сегодня выкурить хорошую сигару — я не претендую на Rey del mundo, Gran corona или Davidoff… Хотя бы Montecristo… Маручи, принеси-ка нам кофейку!.. Хочется рот прополоскать после этой гадости… Так… Если это называется кофе, пусть явится Господь Бог и лично удостоверит… Ладно, перейдем к сути! Мне надо, чтобы ты с головой окунулся в эту историю и вел себя как следует, Конде, — никаких ворчаний, жалоб и прочего. О выпивке забудь! Дело должно быть раскрыто в кратчайшие сроки. Бери себе в помощь Маноло или кого хочешь, даю тебе карт-бланш, только пошевеливайся. То, что я сейчас скажу, пусть останется строго между нами, и слушай меня внимательно: дело очень непростое, что-то серьезное сейчас происходит, пока не могу сказать, что и где, да только я печенкой это чую и не хочу, чтобы мы в нужный момент витали в облаках, короче, чтобы нас не застали врасплох. А то, что дело серьезное и нехорошее, я не сомневаюсь, поскольку такого шевеления вокруг еще не видывал. Ветер дует с самого верха, надо думать, многие головы покатятся после нашего расследования. Не забывай об этом, ладно?.. Только меня сейчас ни о чем не спрашивай, ничего не знаю, понятно?.. Ну вот тебе все бумаги по этому делу, только сейчас читать не надо, сынок, сначала я расскажу. Школьная учительница доуниверситетской подготовительной школы, возраст двадцать четыре года, член Молодежной организации, не замужем — убита, задушена полотенцем, перед этим ее жестоко избили, сломали ребро и палец в двух местах, а также изнасиловали по меньшей мере двое мужчин. Из квартиры, судя по всему, не унесли ничего ценного — ни одежду, ни бытовую технику… В унитазе обнаружен окурок сигареты с марихуаной. Ну как тебе это нравится? Не дело, а бомба, и я, Антонио Ранхель Вальдес, желаю знать, что произошло с этой девушкой, поскольку служу в полиции уже тридцать лет не ради собственного удовольствия. И грязи тут должно быть намешано немало, раз ее убили при таких отягчающих обстоятельствах — пытки, марихуана и групповое изнасилование… Что за гадость эта сигара, черт возьми! Не иначе как наступил конец света, клянусь матерью! И помни, что я тебе сказал: веди себя хорошо: сорвешься — себе дороже будет…

Конде высоко ценил собственное обоняние и считал умение разбираться в запахах чуть ли не единственным своим достоинством, заслуживающим большого уважения. И сейчас чутье подсказывало ему: Дед прав, от этого дела дурно попахивает. Он окончательно убедился в этом, едва открыл дверь квартиры и обвел взглядом место преступления, где не хватало только жертвы и ее истязателей. На полу белел очерченный мелом силуэт убитой учительницы — в той позе, в какой она рассталась с жизнью: одна рука почти прижата к туловищу, другая будто тянется к голове, сведенные вместе ноги поджаты, словно в последнем тщетном усилии оградить от посягательства свое уже оскверненное чрево. Меловой контур находился посреди комнаты — между диваном и опрокинутым набок столиком.

Конде переступил порог и закрыл за собой дверь. Теперь он мог осмотреть всю комнату. Стену напротив выхода на балкон полностью занимала мебельная секция. В ней стояли цветной телевизор — конечно японский — и двухкассетный магнитофон. В одном окне осталась кассета, доигранная до конца на стороне «А». Конде нажал клавишу «стоп», вынул кассету и прочитал: Tina Turner, Private Dancer.[3] Больший интерес для него представили книги, которые выстроились в ряд над телевизором в самой длинной секции стенки: учебники химии, три тома сочинений Ленина в обложках тускло-красного цвета, «История Греции» и несколько романов, которые Конде никогда не решился бы перечитать во второй раз: «Донья Барбара» Ромуло Гальегоса, «Отец Горио» Бальзака, «Наше море» Бласко Ибаньеса, «Тревоги Шанти Андиа» Пио Барохи, «Сесилия Вальдес» Сирело Вильяверде, и лишь на самом краю стояла книга, которую он не прочь был бы похитить, — «Стихи» Пабло Неруды. Они так соответствовали настроению Конде в эту минуту. Он наугад раскрыл книгу и прочитал несколько строк:

Если хочешь, лиши меня хлеба,лиши меня воздуха,не лишай меня лишь твоего неповторимого смеха…[4]

Потом вернул книгу на место — дома у него стояло точно такое же издание. А хозяйка была не большой любительницей чтения, пришел к выводу Конде, вытирая испачканные в пыли пальцы.

Он подошел к двери-жалюзи, ведущей на балкон, открыл ее и впустил в комнату солнце и ветер. Тоненько тренькнул не замеченный им медный колокольчик. Рядом с меловым силуэтом стал различим еще один контур — небольшое, почти неприметное на мозаичном полу темное пятно. За что же тебя убили? — мысленно обратился Конде к жертве, представив девушку, распластанную в луже собственной крови, задушенную, изнасилованную, искалеченную побоями и пытками.

Он перешел в единственную спальню, где стояла застеленная кровать. На стене висел аккуратно наклеенный на картонную подложку плакат с изображением Барбары Стрейзанд, почти красивой в те годы, когда она снялась в фильме «Встреча двух сердец». На противоположной стене расположилось громадное зеркало. Конде тут же захотелось выяснить его назначение; он улегся на кровать и увидел свое отражение в полный рост. Вот это да! Потом открыл стенной шкаф и еще тверже уверился, что нюх его не обманывает, увидев необычные, нездешние шмотки: блузки, юбки, брюки, джемперы, туфли и пальто с ярлычками made in и названием какой-нибудь далекой страны.

Конде вернулся в гостиную и высунулся наружу через открытую балконную дверь. С четвертого этажа дома в Сантос-Суаресе открывалась обширная панорама, но с высоты город выглядел еще более обветшалым, грязным, чужим и враждебным. Тут и там над плоскими крышами торчали голубятни, поджаривались на солнцепеке бродячие псы. По бокам маленькой угловой комнатенки, будто чешуя, повырастали жалкие пристройки — теперь они служили жилищем для большой семьи. Он увидел баки с водой, открытые для пыли и дождя. Сваленный в кучи строительный мусор скопился в разных местах, образовав глухие закоулки. Конде невольно вздохнул, заметив почти прямо перед собой убогий огородик, разбитый в наполненных землей половинках жестяных бочонков из-под жира. Справа, километрах в двух, он узнал деревья, позади которых прятался дом Тощего, а за углом от него — дом Карины, и снова вспомнил, что сегодня уже четверг.