О, Иерусалим! - Ларри Коллинз

В своей маленькой квартирке неподалеку от Ворот Ирода тридцатишестилетний Хамэ Маджадж и его молодая жена пытались утолить горечь радионовостей разговором об убранстве уютного домика, который они построят весной в окрестностях Иерусалима. Всю осень они мечтали об этом домике, который обещал стать залогом счастья Хамэ Маджаджа. В раннем детстве Маджадж остался сиротой; он вырос застенчивым и нелюдимым; счастье он узнал лишь с тех пор, как три года назад к его столу в почтовом отделении подошла красивая девушка, искавшая работу. И он нашел должность для нее — сделал ее своей женой. Она подарила ему двоих детей. Хамэ как раз уплатил последний взнос за участок, на котором он собирался построить свой новый дом. Даже номер участка — тринадцатый, — казалось, предвещал удачу.

На камнях, которые должны были служить столами, слуги расстелили салфетки и расставили множество тарелочек с арабскими угощениями. Даже в этот роковой вечер вдова выдающегося арабского историка оставалась верна той роли, которую она играла уже двадцать лет, — роли лучшей хозяйки арабского Иерусалима. На каменной арке ворот ее дома были начертаны слова: "Войди и будь гостем!" Редко бывал в Иерусалиме почетный гость, который не прошел бы под этой аркой. По паркетным полам покоев госпожи Антониус ступали представители избранного общества многих стран мира: епископы и арабские принцы, ученые и генералы, поэты и политические деятели.

Желая отметить этот ноябрьский вечер жестом, достойным ее страстной привязанности к древним камням Иерусалима, Кэти повела своих гостей наверх, на квадратную крышу Аистовой Башни. Эта башня возвышалась в северо — восточном углу старинных иерусалимских стен, почти в том самом месте, где восемьсот лет назад арабы отбивали натиск крестоносцев, штурмовавших Иерусалим под предводительством Готфрида Бульонского.

В противоположном конце Иерусалима, в простом каменном доме на одной из улиц нового еврейского квартала, другая женщина нервно дымила сигаретой и чиркала карандашом на лежащем перед ней листе бумаги. Она тоже была известна своим гостеприимством, хотя и совсем другого рода. Салоном здесь служила кухня. Кофейник с крепким черным кофе никогда не снимался с плиты. Два поколения сионистов собирались в этой кухне, чтобы смеяться и спорить, ругаться и плакать, строить дерзкие планы и впадать в отчаяние. Хозяйка, подавая гостям кофе и пирожные, курила одну сигарету за другой. Эта женщина была матерью у колыбели нового поколения. Вечной еврейской мамой.

В сущности, она и жила ради того, чтобы наступил этот вечер.

Отец ее был в России плотником, и так как он славился своим мастерством, ему было дозволено поселиться в Киеве, за пределами черты оседлости. Привилегия эта мало что давала, разве что голод преследовал его несколько меньше, чем других его единоверцев. Пятеро из шести его детей умерли в младенчестве. В 1898 году родилась дочь, которую отец увез на иную землю обетованную — за океан. Там, на улицах американского города, собирая пожертвования в пользу жертв погромов, она нашла свою веру. Этой верой был сионизм.

Сионизму она посвятила всю себя.

И нынешний вечер был для нее апогеем ее жизни и борьбы, оправданием всего ее существования. Так важны были для нее эти минуты и так сильны охватившие ее чувства, что общительнейшая из женщин предпочла провести этот вечер в одиночестве. Не расставаясь с сигаретами и выпивая одну чашку кофе за другой, Голда Меир отмечала в своем блокноте каждый поданный в ООН голос, приближавший осуществление мечты всей ее жизни.

Неподалеку от дома Голды Меир тридцать наиболее рьяно разыскиваемых англичанами людей прильнули к старенькому радиоприемнику "Филипс", стоявшему в центре обеденного стола, посреди тарелок с яичницей, вместительных медных кофейников и водочных бутылок. Всего в нескольких стах метров от этой комнаты, обнесенный колючей проволокой, располагался штаб британской тайной полиции, которая уже два года безуспешно рыскала по всей Палестине, гоняясь за этими тридцатью.

Во главе стола сидел тот, кто собрал этих людей. Его череп украшали редкие волосы, могучая грудь колыхалась при каждом слове. Он был борцом в цирке, десятником на каменоломне, маклером по торговле произведениями искусства, журналистом и доктором философии. Однако отнюдь не эти разнообразные способности вызывали восхищение его товарищей и побуждали британскую полицию упорно его разыскивать. Ицхак Саде был духовным вождем Хаганы, подпольной армии евреев, и создателем ее ударных отрядов — Пальмаха.

Ицхак Саде сформировал Пальмах в соответствии со своими принципами. Это была армия, где не придавали значения мундирам и знакам различия, не знали муштры и чинопочитания; это была армия, где у старшего по званию была только одна привилегия — погибнуть раньше других.

Когда голосование в ООН началось, кто-то спросил Ицхака Саде, какой, по его мнению, будет результат.

— Какая разница? — спросил он. — Если результат будет в нашу пользу, арабы начнут войну.

Эта война, — продолжал он, оглядывая своих офицеров, — обойдется нам в пять тысяч убитых. — В наступившей тишине он добавил: — Если же голосование окажется не в нашу пользу, тогда мы начнем войну.

Никто не ответил. По радио стали передавать ход голосования.

Ицхак Саде протянул руку к бутылке и налил себе стакан водки. Подняв его, он сказал с грустной усмешкой:

— Друзья мои! Положение настолько серьезно, что следует подымать тост за каждый поданный голос.

В аппаратной Палестинского радиовещания с телетайпа снималось сообщение о каждом голосе, поданном за или против раздела. Курьер-еврей тут же хватал полоску бумаги и бежал через крохотный дворик в помещение студии радиопередач на иврите. Курьер-араб брал другую копию и мчался через тот же дворик в студию передач на арабском языке.

Хазем Нуссейби переводил сообщение на арабский и передавал нетерпеливо ожидавшему диктору. Подсчитывая в уме голоса "за" и "против", Нуссейби думал: "Дело может обернуться и так и эдак". Неожиданно курьер положил перед ним срочный бюллетень. Нуссейби перевел его и отдал диктору. Но только тогда, когда диктор прочел сообщение вслух, до Нуссейби полностью дошел смысл тех слов, которые он только что написал. "Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций, — прочел диктор, — тридцатью тремя голосами против тринадцати при десяти воздержавшихся проголосовала за раздел Палестины".

"Жребий брошен, — подумал Нуссейби, — тьма опустилась на наши головы". Он услышал ликующие возгласы своих еврейских коллег, доносившиеся с другого конца двора.

Голда Меир сидела, держа на коленях блокнот, где она только что записала последние цифры. Она, отдавшая столько сил ради того, чтобы эта минута наступила, теперь не могла прочесть цифр, которые сама нацарапала в блокноте. Когда диктор объявил результат голосования, глаза ее наполнились слезами.

Сами Халиди встал с кресла и прошел по библиотеке. Резким щелчком он выключил радиоприемник. Потом взглянул на жену.

— Это — начало трагедии, сказал он.

В этот самый момент в другом конце Иерусалима, в арабском квартале, который был назван в честь его семьи, Насреддин Нашашиби услышал слова своего отца:

— Это — начало войны.

Подобно тому, как толпы парижан наводнили улицы в день освобождения своего города от немцев, подобно тому, как жители Лондона и Нью-Йорка праздновали окончание войны, так же и евреи Иерусалима ликовали — как, может быть, еще не ликовали ни разу за всю свою долгую историю, ибо этот счастливый день возвещал конец ожиданию, длившемуся два тысячелетия.

Давид Ротшильд выслушал новость в своем крохотном баре в компании двух молодых девушек. Как только смолк голос диктора, все трое сразу же ринулись на улицу, пока еще пустынную. Гогоча, как малые дети, они побежали по улице Короля Георга V, барабаня кулаками во все двери и во весь голос крича безмолвным стенам и окнам:

— У нас есть государство! У нас есть государство!

Двое офицеров Хаганы, Мордехай Газит и Залман Март, вскочили в принадлежавший Марту старенький "шевроле" и понеслись по Иерусалиму, без устали гудя клаксоном, пока Газит не убедился, что весь город на ногах.

По мере того, как радостная весть распространялась по городу, в домах распахивались окна и люди начинали громко перекликаться с соседями. В пижамах и домашних шлепанцах, в купальных халатах и в пальто, накинутых поверх нижнего белья, жители Иерусалима высыпали из домов. Ури Авнер на углу улицы Бен-Иехуды присоединился к толпе студентов, которые лавиной неслись по мостовой. Из дверей домов выскакивали все новые и новые люди. На углу улицы Яффо их остановил британский патрульный автомобиль.