Господствующая высота - Юрий Нагибин

— Твой? — спросил Степан Захарыч хозяйку, когда та быстро пронесла в горницу поспевший самовар, держа его на далеко вытянутых руках.

Хозяйка, на мгновение приблизив самовар почти вплотную к груди, поставила его на медный поднос и подняла порозовевшее, в бусинах пота, лицо.

— Мой. Только вы на карточку не глядите: он красивый.

— Воюет?

— Второй год как извещение получила, — просто и грустно сказала хозяйка.

Федор еще раз взглянул на карточку и поверил, что муж хозяйки был красивый.

Хозяйка собирала на стол. Движения ее были упруго-легки; видно, что давно лишена она радости хозяйственной заботы, той особой расторопной ловкости, которую обретает каждая хозяйка, когда за ее работой следит мужчина.

Степан Захарыч отлучился в сени и вернулся с орденом Славы и двумя медалями на груди. Федор мысленно обругал себя за недогадливость: у него тоже были две боевые медали. К столу хозяйка первого пригласила Степана Захарыча и первую чашку налила ему. Уперев сильные, широкие локти в стол, она смотрела, как гости с аппетитом пили чай, ели твердые баранки, обмазывая их фронтовым комбижиром.

— Что же вы не кушаете, хозяюшка? — спросил Федор.

Степан Захарыч высунулся из-за стола, быстро налил стакан чаю, подвинул хозяйке и насыпал перед ней целую горку баранок.

— Да куда ж столько! Нешто я съем?

— Не съедите — нам больше останется!

Хозяйка засмеялась и, взглянув на Федора, спросила:

— Страшно воевать-то было?

— Страшно, — признался Федор.

— Сказал бы ты мне это слово, когда в моем отделении был, я б тебе… — Степан Захарыч сделал выразительный жест, вызвавший краску на лице Федора. — Чушь порет!

Степан Захарыч достал кисет и, сворачивая толстую цыгарку, принялся рассказывать про войну. Федор не поверил своим ушам. Не то чтобы сержант привирал, но он слишком щедро и картинно описывал фронтовые происшествия.

— Чисто из книги читаете, — осторожно сказал Федор.

Степан Захарыч обозлился. Теперь в его рассказах появился новый оттенок. То и дело слышалось:

— Тогда я вызываю Федора, вот этого самого: «Товарищ боец, сполнять живо!» Ну и бежит, аж ноги рассыпаются..

«Я, верно, исполнительный солдат был, — думал Федор. — Только к чему он так…»

— А вот еще случай был, — продолжал Степан Захарыч, пуская голубые кольца дымя. — Заминировал немец болото, птице сесть некуда. От командира роты мне приказ: разминировать. Срок — два часа; в четырнадцать ноль-ноль наши танки по болоту наступать будут. Время, конечно, в обрез, но отвечаю: «Будет исполнено». А командир знает: коли Степан Захарыч сказал, так и будет. Уважал он меня, по правде. Вызываю я Федора, — Степан Захарыч искоса глянул на огорченного товарища. — Прибегает, конечно, дурачок, запыхался, потому я ему командир и начальство, что хочу, то с ним и поделаю. «Так-то и так, говорю, возьми людей, сполняй живо!» И что вы думаете? — Степан Захарыч вытащил из кармана большие серебряные часы с множеством стрелок. — Трофейные, с убитого офицера снял… В тринадцать сорок восемь — всё подчистую. Командир роты мне перед строем руку жал!

— Ох, бедненький, — вздохнула хозяйка, глянув на Федора, — и доставалось же ему! А вам, — она с укоризной обратилась к Степану Захарычу, — нехорошо так на товарища все перекладывать.

На какое-то мгновение Степан Захарыч смутился. Он никак не ожидал такого оборота.

— Ничего не перекладывал. Военная служба — она, знаете…

Федору стало как-то по-хорошему грустно от заступничества хозяйки. Желая сохранить это чувство, он встал из-за стола и вышел на крыльцо.

Сад повлажнел к ночи, остро запахли цветы и травы, неслышные днем. Ландышевый дух был так силен, что, казалось, рослые, полные пряного сока, благоухают деревья.

Порой набегал ветер и относил прочь аромат цветов, и тогда на короткие мгновения ощущался нежный и такой тонкий яблоневый дух, что все другие запахи в природе казались грубыми по сравнению с ним.

Где-то далеко закуковала кукушка, задумчиво, словно справляясь, не перекуковала ли она кому-нибудь положенных лет жизни.

— Кукушка, кукушка, сколько мне годов осталось жить? — тихонько сказал Федор.

Кукушка на секунду замолкла и повела новый счет. «Два, три, четыре…» улыбаясь и ожидая, что вот-вот прервется, начал считать Федор. Тридцать шестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой быстро откуковала кукушка и смолкла. А что, если в самом деле отпущен ему впереди столь долгий век?! Такую жизнь надо суметь прожить. Не случайно и не как-нибудь, а так же серьезно, хоть и по-другому, как на войне…

Кто-то подошел и стал позади него. Он подумал, что это Степан Захарыч, и не оглянулся. Осторожное теплое дыхание коснулось его затылка. Федор неловко подвинулся к косяку.

— Хороший у вас товарищ, — голос хозяйки тронул Федора, как нежданная ласка.

— Замечательный! — сказал он горячее, чем чувствовал в эту минуту.

Хозяйка внимательно поглядела на него и засмеялась.

— Я не люблю, кто много о себе понимает.

— Вы не думайте… он хорошо воевал.

— Кто хорошо воевал, тот домой не пришел, — жестко сказала хозяйка.

Федор вспомнил парня на фотографии, ворот рубашки на тонкой шее и выражение доверчивости, которое не мог стереть даже плохой снимок.

— Неужто всем помирать было?

Ему стало неловко рядом с хозяйкой, но она стояла в дверях, загораживая проход. И опять ее дыхание тепло касалось его затылка и щеки.

Соловей попробовал голос. Другой соловей повторил ноту, но только звонче и свободнее. Снова первый соловей взял ноту неуверенно и слабо. Второй голос подхватил, усилив ее до настоящей красоты. Он как будто звал первый голос за собой, и тот попробовал пойти за ним, но опять кукушка принялась за свое и погасила короткую вспышку неопытного певца.

— Таланта нету… — тихо проговорил Федор.

— Молодой еще, неученый, — добрым голосом сказала хозяйка.

— Учить надо! — задорно бросил вышедший в сечи Степан Захарыч.

Снова второй голос подал сигнал. Раз-другой звонким щелком — и разлетелся трелью. Но все усилия соловья-учителя привели лишь к тому, что молодой заладил на одной ноте что-то бедное. И тут, возмущенный его неуменьем, ударил и разлетелся бесконечной трелью другой соловей. Притихли все птицы, только голос соловья, уверенный в силе своей и великолепии, заполнял ночь.

— Соловей-то в сосняке? — громко спросил Степан Захарыч.

Хозяйка кивнула.

— Сейчас я его словлю. Поди, не видела, как соловьев голыми руками ловят?

— Да вы придумаете!..

— Не веришь?

Федору вспомнился майский вечер под Селищевом, когда ребята совсем очумели от соловьев, не могли спать, а один парень, орловец, хороший молчаливый солдат, заплакал на своей шинельке. Выделялся из всех соловьев тот, что поселился над самой их палаткой и выводил так жалобно и сердечно. А Степан Захарыч, чтоб не истомились понапрасну ребята, вышел из палатки и вернулся с маленькой серенькой птичкой, обмершей в его большом кулаке. «Вот он, безобразник», — сказал Степан Захарыч и разжал ладонь. Соловей, как ослепленный, прокружил по палатке, тыкаясь в полотняные стены, и вылетел через вход. Больше он не пел.

Хозяйка не на шутку обиделась. Она заступила Степану Захарычу проход, и глаза ее сверкнули гневом в темноте.

— Ишь, что придумали! Соловья спугнуть… Да он в жизни сюда не вернется!..

Степан Захарыч недоуменно поглядел на хозяйку, вздохнул и, громко стуча сапогами, прошел в горницу.

Он шумно ворочался, устраиваясь спать, затем крикнул:

— Эй, полуношник, на боковую пора!.

Но в первый раз Федор ослушался своего сержанта.

Они долго простояли вдвоем. Ничего особенного не было сказано, но Федору все происходившее казалось исполненным важности. Важным казался соловей с неутомимым горлышком, важным был тоненький серпок только что родившегося месяца, важным был шепот деревьев, раскачивающих свои верхушки, важными были простые слова, которыми они обменивались, вроде: «Месяц взошел», «Ветерок проснулся».

Ближе к рассвету неясный шепот деревьев перешел в глухое бормотание. Где-то прокатился гром тяжко и неспешно, и вдруг весь сад просиял трепетным, как в сновидении, светом, чудно прозеленели деревья, за изгородью молочно пробелела дорога — упала длинная зарница, громче забормотали деревья.

— Гроза заходит, — сказал Федор.

— Дай-то бог! Оно и кстати. А то все мимо да мимо. С этого месяца весь год кормимся. Вы сами-то из каких мест будете? — неожиданно спросила хозяйка.

— Россошанские мы. Деревня Филатово.

— Что ж на родину не едете?

— Одинокому везде родина…

Три зарницы одна за другой упали на землю, и в мгновенном их воссиянии увидел Федор близко от себя ласковые, немного усталые глаза хозяйки с озабоченно сведенными у переносья бровями. Федору казалось, что он ощущает тепло, исходящее от ее лица.