Благородная дичь - Эльза Вернер

– Я не люблю этого портрета. Он уже давно не похож на меня ивообще относится к тому далекому прошлому, которое давным-давно миновало меня.

Эта фраза была произнесена почти резко, как будто простое замечание Паулы оскорбило Ульриха, и вслед затем он замолк. Молодой девушке не раз приходилось замечать подобные паузы при своих разговорах с Бернеком, которых он, по-видимому, даже не замечал, и только чтобы сказать что-нибудь, продолжал:

– Я понимаю, что именно для вас Рестович представляет особую прелесть. Ульман только что рассказывал мне, какой вы страстный охотник. В здешнихгромадных лесах, наверно, можно великолепно охотиться.

Ульрих отвернулся и, глядя по направлению к конюшням, произнес:

– Да, но я больше не охочусь.

– Вот как? А Ульман говорил мне…

– Он говорил о былых временах. Я уже несколько лет тому назад отказался от охоты; она больше не доставляет мне удовольствия.

Паула изумленно взглянула на него. Она опять услыхала прежний резкий тон, а в его лице появилось суровое, враждебное выражение. У нее явилось смутное ощущение, что ей не следует в дальнейшем затрагивать этот вопрос. Да и на самом деле уже не в первый раз Бернек представлялся ей загадочным и непонятным; она уже часто замечала у него внезапную резкость во время разговора, причем, не в состоянии была догадаться о поводе ее, и это обстоятельство лишь увеличивало то неприятное чувство, которое она испытывала в присутствии его.

В этот момент позади них послышался чей-то голос, произнесший несколько слов по-словацки. Бернек быстро обернулся и нахмурился, заметив человека, выступившего из-за кустов.

– Что нужно,Зарзо? – спросил он.

Зарзо униженно поклонился, подошел ближе и снова заговорил по-словацки.

Однако Ульрих прервал его приказанием:

– Говорите по-немецки! Вы ведь знаете, что я не говорю иначе с людьми, понимающими этот язык, а вы его хорошо знаете… Ну, в чем дело?

Зарзо, стройный парень с ярко выраженными характерными чертами своего народа, был вобычном костюме местных горцев, но у него был значок барского лесничего, а за плечом висело ружье. Его черные волосы гладко ниспадали по обе стороны головы, весь он казался робким, скромным, но выражение черных жгучих глаз не соответствовало той приниженности, с какой он подошел к хозяину имения. Он говорил по-немецки довольно бегло и произнес на этом языке:

– Я только еще раз хотел просить вас, барин… ведь я должен уйти из Рестовича?

– Да, через неделю.

– Я знаю, знаю, барин. Но я все же надеялся, что вы возьмете меня обратно.

– Нет! – резко ответил Бернек.

В глазах словака сверкнул странный взгляд, в котором чувствовалась злоба, но он продолжал с прежним смирением:

– Клянусь своей душой, это больше не повторится. Простите, барин!

– Неповиновения и сопротивления я никогда не прощу, и в особенности сказанных вами тогда слов. Ведь вы еще помните их, Зарзо?

Взор лесника робко потупился, но он, положив руку на сердце, как бы в подкрепление своей клятвы, произнес:

– Клянусь, барин, нет! Я решительно не знаю, что наболтал и наделал в тот день. Я ведь был совершенно…

– Пьян, – холодно добавил Бернек. – Это я видел и, не будь этого, не ограничился бы простым увольнением. Но все равно, действовали ли вы в сознании, или нет, вы должны уйти из Рестовича и никогда не показываться здесь.

Паула отошла в сторону, не зная, уйти ли ей или остаться. Ей теперь впервые довелось присутствовать при том, как обращался Бернек с людьми, не относящимися к его ближайшей дворне, и впечатление этого унее было не особенно благоприятно. Стоя пред словаком, Ульрих всей своей фигурой представлял строгого повелителя, не допускающего ни поблажки, ни прощения.

Однако Зарзо видимо не испугался этого. Он кинулся к ногам хозяина, стал умолять его то по-словацки, то по-немецки, клялсявсеми святыми, что никогда больше не позволит себе неповиновения. Он произносил все это самым покорным тоном, но от молодой девушки не ускользнула дикая ненависть, таившаяся в его глазах.

Бернека все просьбы словака отнюдь не тронули, он презрительно молчал на все его мольбы и, наконец, повелительно подняв руку и указывая на дорогу, крикнул:

– Вон! Я не желаю больше ничего слушать! Мой приказ остается неизменным.

Зарзо поднялся, очевидно поняв, что всякая дальнейшая попытка будет бесполезна, однако, уходя, кинул на бывшего хозяина взгляд, полный страстной ненависти и демонической злопамятности.

Ульрих обернулся к молодой девушке так же спокойно, как и раньше; только что разыгравшаяся сцена не взволновала его.

– Сожалею, что вам пришлось выслушать все это, – заговорил он и вдруг замолчал, а затем, окидывая лицо девушки пытливым взглядом, медленно добавил: – Вы, кажется, считаете меня очень суровым и безжалостным?

– Да, – с резкой откровенностью ответила молодая девушка.

Ульрих изумился, впервые услыхав этот тон от Паулы, и поспешил произнести, словно извиняясь:

– Вы не знаете здешнегонарода. Если я хоть раз допущу открытое неповиновение, например вот такое, как позволил себе этот Зарзо, то мой авторитет у всех других рухнет безвозвратно, и никто уже не станет повиноваться мне. Здесь женужно управлять железной рукой, иначе ничего не достигнешь.

– Но ведь этот человек валялся у вас в ногах, – с упреком возразила девушка, – он просил и умолял вас, как человек, впавший в полное отчаяние.

– Совершенно верно, но это не помешало бы ему убить меня в ближайшую жеминуту, если бы я оставил его поступок без наказания. Тут безразлично, простил бы я его или нет. Ведь для него я – не хозяин, дающий ему кусок хлеба, а чужак, который залез сюда и которого он и вся его братия ненавидят от всей души. Знаете ли вы, что он крикнул мне, когда я во что бы то ни стало хотел добиться повиновения и применил для этого даже насилие? „Попомню я тебе это, немецкая собака“. Простили бы вы это?

– Нет, – ответила девушка. – Но ведь он, как вы сами сказали, был тогда пьян.

– Совершенно верно, он не сознавал, что говорил, иначенепозволил бысебе подобной выходки. Этот парень подл, как и все мужики тут, но между собой они иначе меня и не называют. Я это отлично знаю.

– И среди таких людей вы живете… По доброй воле, – не скрывая своего возмущения спросила Паула.

– Ну, к этому привыкаешь! – пожал плечами Бернек. – Это вам кажется непонятным, или, вернее, вы, по-видимому, полагаете, что нужно быть прирожденным тираном, чтобы привыкнуть к этому? Не трудитесь отрицать, яэто ясно вижу по вашему лицу.