Хроника одного задания - Евгений Александрович Жиляев

отличительными белыми полосами от холки до хвоста, мерно жующих сено из кормушки. Партизаны чаще группами, чем поодиночке, отдыхали, занимались хозяйственными делами, разговаривали между собой. Теперь все эти люди лесные жители, которых война выгнала из домов и лишила привычного уклада. Но, главное, они не смирились с врагом, взяли в руки оружие, чтобы его бить, не давать ему покоя, сна и отдыха.

Здесь ждали обоз с нетерпением. От него зависело продолжение борьбы и само существование партизанской деревни. И как только он появился, его сразу обступили. Но первые мгновения радости омрачились печалью, когда увидели погибших товарищей. Жизнь за жизнь! К этому нельзя привыкнуть, нельзя остаться равнодушным. Все в партизанском отряде стали одной семьёй, один неотделим от остальных. В этом сила народа, его несгибаемость и непобедимость. Потому-то так остро чувствуется горечь утраты, словно внутри какая-то часть отмирает и уходит вместе со смертью товарища. Товарища, с кем ты бок о бок жил, воевал, мечтал и отстаивал своё право на свободу. Право быть, а не существовать. И тем горше осознавать, что в такой чистый людской организм проник червь, чёрный, страшный, гадкий, который подтачивает его изнутри, рвёт такие дорогие сердцу нити и связи. Нет ничего хуже предательства! Какое бы имя, фамилию не носил такой человек, он навсегда останется червём, не заслуживающим народного снисхождения и сострадания. Ибо предательство по самой своей природе есть суть, корень, стержень такого существа. С ним родился, с ним и умрёт.

Все стояли с непокрытыми головами и смотрели на павших друзей, из трёх тяжелораненых никто не доехал «до дома», до семьи. И был среди них один, у кого сердце оставалось каменным и не содрогалось от вида людского горя.

Берестов внимательно смотрел на всех, читал лица, стараясь распознать сразу с ходу того, кто был его целью, его врагом, скрытым и опасным. Одновременно он фотографировал, чтобы затем ещё раз более внимательно изучить людей, найти несоответствие, фальшь. Время пошло…

Сначала Алексей встретился с майором Тишковым Степаном Ивановичем, который теперь руководил отрядом. Это был сорокадвухлетний мужчина славянской внешности, среднего роста, плотного телосложения, одетый в белую овечью безрукавку. «Лицо овальное, лоб высокий, брови ровные, тёмные глаза, прямой нос с поперечной складкой, волосы коротко стриженные с проседью, подбородок широкий, главная особенность — усы, как у Будённого», — отметил про себя по привычке Алексей, когда смотрел на Тишкова. Вместе с ним в землянке находился и секретарь райкома Руденко.

— Здравствуйте, товарищ Хо́мич, — поприветствовал своего «гостя» майор, — думаю, нам нет нужды представляться. Но всё же соблюдём рамки приличия. Знакомьтесь, это Пётр Аверьянович Руденко.

— Алексей Николаевич Хо́мич.

— Знаю-знаю, уже предупреждён, — уточнил секретарь райкома, мужчина сорока восьми лет, невысокий, коренастый. Алексею этот человек тоже понравился. У Руденко были зачёсанные назад волосы, что подчёркивали широту лба, брови полукругом, карие глаза, прямой длинный нос, под которым выделялись правильной формы губы. Но несомненным достоинством был взгляд — открытый, смелый и устремлённый. В характеристике, составленной на секретаря райкома, отмечались его честность, принципиальность, образованность, нестандартность мышления.

Берестов отметил, что в жизни и на фотографии Руденко выглядел одинаково, как, собственно, и Тишков.

— Что же, знакомство наше состоялось. Теперь неплохо бы подкрепиться и ребят помянуть. Каких людей теряем! — и Тишков бросил карандаш на стол. Он был кадровым офицером, вдумчивым и исполнительным. Привык ставить задачи и их выполнять. Вот и сейчас, главным для него было начать действовать, а не сидеть в «норе», ожидая пока до неё доберутся.

После еды сразу состоялся серьёзный разговор.

— Ума не приложу, Алексей Николаевич, кто эта гнида, — начал майор, — сколько раз людей проверял-перепроверял, а нет, сидит занозой и не вытащить. А, главное, как связь держит? Почти всё подполье арестовано, связные не возвращаются, а любые мои действия не являются секретом для немцев. Что сам-то думаешь, есть уже какие-нибудь соображения?

— Возможны два варианта, — начал Берестов, — первый, внедрён давно, с момента организации отряда. Затаился, авторитет приобретал, наблюдал, информацию собирал; второй — попал к вам потом под видом окруженца или местного. Хуже, если в отношении нас сразу два варианта работают.

— Я за своих людей ручаюсь, — заговорил Руденко, — я с ними ещё задолго до начала войны начал работать. И поверьте, пуд соли с ними съел. Не может быть, чтобы кто-либо из них врагом оказался. Это каким же человеком нужно быть, чтобы трудиться много лет с людьми, ведь всё же на виду, и ничем не выдать себя, не скомпрометировать. Нет, товарищ Хо́мич, это маловероятно.

— Ты не горячись, Пётр Аверьянович, никто твоих соратников не обвиняет и напрасно никого в предатели записывать не собирается. Но и ты уж поверь моему опыту, что и невозможное возможно. Так что, Алексей Николаевич, продолжай.

Руденко был недоволен, но аргументы Тишкова вынужден был признать обоснованными.

— Извините, Пётр Аверьянович, — продолжил старший лейтенант, — я не коим образом не желал обидеть ни вас, ни кого-либо, но факт остаётся фактом — враг умён, а потому мы вынуждены рассмотреть все варианты.

— Не обращайте внимание, Алексей Николаевич, вы правы, — секретарь района смягчился и пояснил свою позицию, — и меня прошу понять правильно, было время, когда мы немного увлеклись «подозрительностью и бдительностью», от чего дали всяким прохиндеям и негодяям простор для их, с позволения сказать, «творчества», а в результате страдали честные и порядочные, преданные родине и партии, люди.

— Были ошибки! — признал Тишков.

— За ошибками жизни людские стоят! — и Руденко продолжил, — конечно, строить новое народное государство в окружении врагов внешних и внутренних трудно, просчётов и перегибов не избежать. Я говорю в данном случае о деликатности, обидеть человека легко, особенно беспочвенно, а вот восстановить веру в правильность нашего пути крайне тяжело. Доверие окрыляет, а подозрительность губит все благие начинания. А сейчас в нашем положении подозрительность смерти подобна.

— Всё верно сказал, Пётр Аверьянович, не будем повторять ошибок прошлого. Да и потом, разве не видишь, Алексей Николаевич сама деликатность, — Тишков позволил себе улыбнуться, — политику партии в этом вопросе понимает правильно. И ещё, мне Николай успел шепнуть, что наш гость на слух трёх немцев убил, не дав им даже опомниться! Вот такая деликатность!

Руденко с удивлением посмотрел на Берестова, тот спокойно выдержал взгляд секретаря райкома.

— Спасибо тебе, Степан Иванович, весомый довод. А теперь, думаю, нам пора расходиться, не следует привлекать внимание к Алексею Николаевичу. Наверняка, за ним уже наблюдают.

— Согласен, — подтвердил Тишков, — Алексей Николаевич задержись на пару слов.

И когда Руденко вышел, майор пояснил: «У Петра Аверьяновича двух близких друзей чуть не посадили, нашлись писаки. Их