Парниша, открой дверь ! - Виталий Забирко

- Что вам, хмырям, от меня надо?! - Я направил дуло бластера в лоб хмыреныша, и его морду будто кто враз оштукатурил. - Чо меня пасете? Чо каминные часы скупаете, будто оглашенные?!

- Так они... - затрясся хмыреныш, - ходят...

- На то и часы! Дерьмом не торгую! - взбеленился я и сделал вид, что собираюсь пальнуть. Хмыреныш обделался.

- Так... - механизмом в них... нет...

Ели-пали! У меня даже в животе на мгновение бурчать перестало. Кажется, там установилось шаткое временное перемирие.

- Пшел вон! - гаркнул я, чувствую, что военные действия во мне вот-вот возобновятся.

И, пока хмыреныш во все лопатки улепетывал в сторону рынка, я галопом помчался к ближайшим развалинам.

Когда я просветленный и внутренне удовлетворенный вновь выбрался на улицу, то враз остолбенел. К развалинам приближалось пяток хмырей. Чапали они чуть ли не на цыпочках, рассыпавшись цепью, с пукалками наизготовку.

Мать их хмыриную! Я метнулся назад в развалины, и тотчас над головой, кроша штукатурку, прошлась автоматная очередь. Пугают, гады! Живьем хотят взять! Я наугад пальнул из бластера, но хмыри попались крутые, и их пукалки затявкали с методичностью отбойных молотков, заставив меня метнуться вглубь развалин. Чья-то тень шастнула от меня в сторону и исчезла под остатками лестничного пролета. Е-пэ-рэ-сэ-тэ! Живут они здесь. Совсем забыл, что развалины просто-таки кишат зомбирками! Днем они тихие, беззлобные, тише воды, ниже травы. Бродят себе по развалинам, как привидения, и шарахаются от любого звука. Зато ночью расходятся до без удержу, горланят блатные песни и пьют все, что течет - от изопропилового спирта, до сырой крови.

На всякий случай я миновал вход в подвал и, крадучись, стал пробираться по лабиринту первого этажа.

- Браток, - позвал меня свистящий шепот из полумрака какой-то ниши. Браток, помоги...

Я заглянул в нишу. На полу, скорчившись на штукатурочном крошеве, лежал зомбирка. Пальцами обеих рук он перебирал свои кишки, вывалившиеся из развороченного живота. Не повезло бедняге. Рикошет.

- Браток, помоги, - с надеждой прошептал зомбирка. - Пристрели...

- Да что уж там... - сочувственно пробормотал я, пальнул в него из бластера и пошел дальше.

- Спасибо, браток... - донеслось мне вслед.

К моему огорчению развалины оказались небольшими: пройдя еще шагов десять, я увидел пустые проемы окон, в которые просматривалась параллельная улица и еще одна группа хмырей. Обложили!

- Игорь Викторович! - мегафонным громом разнеслось по развалинам, так что штукатурка посыпалась похлеще, чем от автоматных очередей, а в подвале пере-пуганно заметались зомбирки. - Сдавайтесь! Жизнь гарантируем!

"А вот вам, - хмыкнул я, - выкусите! Хрен вам меня поймать!"

И нарисовал на стене дверь.

Попал я в осенний городской сквер. Чистенький такой, ухоженный, с лавочками, урнами и усатым дворником в аккуратном фартуке с бляхой. Я плюхнулся на скамейку, взгромоздил рядом рюкзак, бросил на него фурагу и вытер пот. Взмок я, что мышь.

Дворник покосился на меня, но ничего не сказал, продолжая размеренно сметать метлой опавшие листья.

Сижу я, дух перевожу. Воздух в скверике свежий, чистый (не загаженный. Солнышко греет, сквозь листву Деревьев дома просматриваются. Серые такие, четырехэтажные, однотипные, но аккуратные. Ни тебе развалин, ни прочей рухляди. Хорошо мне стало, покойно.

Тут из кустов выныривает молодой парень в ковбойке, сверхузких клетчатых брюках с манжетами и остроносых, как корабли, туфлях и чапает в мою сторону такой это вихляющей походкой. Чапает, вихляет, а сам пялится на меня во все гляделки.

- Что, - спрашиваю, - прожектора вылупил?

Он как засмущается - что мой Старикашка. Покраснел, глазки потупил, и так это бочком ко мне приближается. И куда это меня занесло, что молодежь здесь такая хлипкая. У нас бы мне сразу по хлебалу за такие слова заехали.

- Вы извините, дедуля, - говорит он и бросает мне в фурагу горсть медяков, - что мало. Студент я. Но на обед в нашей столовке вам хватит...

Тут он окончательно конфузится и хиляет дальше. А я сижу обалдело и слова не вымолвлю. Как пришиб меня кто-то. До деда я вроде бы еще не дорос, а милостыню мне вообще в первый раз подавали. Попробуй у нас сесть на улицу и просить милостыню - считай, что ты кандидат номер один на обед мальчикам-каннибаль-чикам. Пока я оклемался, студента и след простыл.

Не стал я ерепениться, да материться, а взял медяки и пересчитал. Тридцать семь копеек. Батюшки светы, и куда ж меня занесло, если за эти гроши можно в столовой пообедать?

И тут на столбе зачихал, заперхал репродуктор.

- Московское время: пятнад... ...сов. Передает ...едние извес... Сегод... ...дцать ...сентября тыс... шестьдесят пер......ода. Тружен... Ставрополья рапорто... о досроч... урож... в закрома Род...

"Вах!!! - взвился я. - Вот он мой Клондайк, Палестина моя, почище форта Нокс!" Был я здесь уже раз, в мечте моей золотой!

Я чуть не бросился бегом через кусты в первый попавшийся магазин, но вовремя взял себя в руки. Нельзя повторять свой первый визит сюда, когда я в гастрономе попытался расплатиться за колбасу российской тысячерублевкой. Еле ушел - квартала два за мной чесал мент в синей шинели и верещал свистком, как недорезанный.

Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем, парниша!

И вот только тогда я и рванул в город.

Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная... Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!

А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два и - пшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками... Глаза разбегаются.

Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.

- Сто пятьдесят одесской мне, - просит бабка.

Продавщица режет, взвешивает.

- Сто семьдесят, - говорит продавщица.

- Много, дочка, - возражает старуха.

Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.

- Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, - привередничает старуха. - Вот от этого. Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.

- И семьдесят масла.

- Какого: вологодского, шоколадного? - переспрашивает продавщица.

- Вологодского.

Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!

Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.

- На, бабуля, - сунул ей червонец, - и катись отсюда. Очередь не задерживай!

Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.