Далекие горизонты - Роберт Силверберг

Когда он окреп, ему разрешили выходить из комнаты в сады, если он пожелает.

Он уже мог ходить с палкой, привязав к забинтованной ступне подошву от старой сандалии, которую принесла ему Гейна, и теперь выбирался в сады посидеть на солнце, которое к исходу лета с каждым днем становилось все ласковее. Два веота были его стражами, а вернее, охранниками. Два пытавшие его парня иногда мелькали в отдалении: видимо, им было приказано не приближаться к нему. Обычно один из веотов наблюдал за ним, но ничем его не стеснял.

Далеко отойти он все равно не мог. Иногда он казался себе жучком на песке. Та часть дома, которая относительно уцелела, была огромной, сады — обширными, людей же было совсем мало. Шестеро мужчин, привезших его сюда, и примерно еще столько же. Командовал ими грузный толстяк Туальнем. От движимостей, прежде обслуживавших дом и сады, осталось около десятка — крохи от огромного штата всех этих поваров, поварят, прачек, горничных, камеристок, камердинеров, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков аллей, лакеев, рассыльных, конюхов, кучеров, постельниц и постельников, которые служили владельцам и их гостям в былые дни. Эту горстку уже не запирали на ночь в старом поселке домашних движимостей, где висела клетка-укоротка. Они спали в конюшнях, куда его поместили сначала, или в лабиринте комнатушек вокруг кухни. Большинство из оставшихся были женщины — две молоденькие — и еще двое-трое дряхлых стариков.

Сначала он не старался заговаривать с ними, опасаясь навлечь на них неприятности, однако его тюремщики замечали их, только когда хотели отдать то или иное распоряжение, видимо, считая их надежными — и по веской причине. Смутьяны-движимости, которые вырвались из поселков, убили боссов и владельцев, уже давно исчезли без следа: погибли, сбежали или были возвращены в рабство. У последних на обеих щеках были выжжены глубокие кресты. А это были хорошие пылевики. Вполне вероятно, что они все время хранили верность. Многие крепостные, особенно личные рабы, напуганные Восстанием не менее владельцев, пытались защищать хозяев или бежали вместе с ними. Предателями они были не больше, чем владельцы, которые освободили своих движимостей и сражались на стороне Освобождения. Ровно настолько и не больше.

Девушек, работавших в полях, приводили в дом по одной, чтобы служить постельницами мужчинам. День за днем два пытавшие его парня уезжали утром в машине с использованной постельницей и возвращались с новой.

Камма, одна из двух молодых крепостных в доме, ни на минуту не расставалась со своим младенцем, и мужчины не обращали на нее внимания. Вторая, Хио, была той, напуганной, которая прислуживала ему. Туальнем пользовался ею каждую ночь. Остальные на нее не посягали.

Когда они или другие крепостные оказывались рядом с Эсданом в доме или в садах, то опускали руки вдоль боков, прижимали подбородок к груди, опускали глаза и замирали — формальная поза почтения домашней движимости, стоящей перед владельцем.

— Доброе утро, Камма.

Она ответила позой почтения.

Прошло уже много лет с тех пор, когда ему приходилось соприкасаться с законченным продуктом многовекового рабства — с такими, которых при продаже рекомендовали как «безупречно обученную, исполнительную, беззаветно преданную личную движимость». Подавляющее число движимостей, с которыми он был знаком — его друзья и сотрудники, — принадлежало к городским арендным, к тем, кого их владельцы предоставляли компаниям и корпорациям для работы на заводах, фабриках или там, где требовался квалифицированный труд. Кроме того, он был знаком со многими полевыми движимостями. Эти вообще крайне редко видели своих владельцев, они работали под началом боссов-гареотов, а их поселками управляли вольнорезанные — кастрированные — движимости. И те, кого он знал, почти все были беглыми, кого под покровительством Хейма, подпольной организации движимостей, переправляли тайными путями на Йоуи. Никто из них не был настолько лишен начатков образования, возможности выбора и хоть какого-то представления о свободе, как крепостные тут. Он успел забыть, что такое хорошие пылевики. Он забыл абсолютную непроницаемость тех, кому отказано в личной жизни, забыл замкнутость ничем не защищенных.

Лицо Каммы было безмятежным и не выражало никаких чувств, хотя он слышал, как она иногда очень тихо разговаривала со своим младенцем и напевала что-то радостное и веселое. Как-то днем он увидел, что она сидит на балюстраде большой террасы и что-то готовит, а ее младенец висит у нее за спиной, укутанный в платок. Он прохромал туда и сел поблизости. Помешать ей при виде него отложить доску и нож и встать, опустив руки, глаза и голову, в позу почтения он не мог.

— Пожалуйста, сядь, пожалуйста, продолжай работать, — сказал он. Она подчинилась. — Что ты чистишь?

— Дьюли, хозяин, — прошептала она.

Он часто и с удовольствием ел эти овощи и теперь с интересом наблюдал за ней. Каждый большой деревянистый стручок надо было раскрыть по сросшемуся шву. Задача не из простых: сначала определить нужную точку, потом несколько раз нажать лезвием, поворачивая его. А когда стручок открывался, нужно было по очереди извлечь мясистые съедобные семена, отделяя их от крепкой внутренней оболочки.

— А остальное есть нельзя? — спросил он.

— Нет, хозяин.

Очень трудоемкий процесс, требующий силы, сноровки и терпения. Ему стало стыдно.

— Я никогда еще не видел сырые дьюли.

— Да, хозяин.

— Какой хороший малыш, — сказал он, чтобы что-то сказать. Младенец в платке, чья головка лежала у нее на плече, смутно смотрел на мир большими иссиня-черными глазами. Он ни разу не слышал, чтобы младенец плакал. Какое-то не совсем земное создание, но, впрочем, ему никогда не приходилось иметь дело с маленькими детьми.

Она улыбнулась.

— Мальчик?

— Да, хозяин.

— Камма, пожалуйста, — сказал он. — Меня зовут Эсдан. И я не хозяин, я пленник. Твои хозяева — хозяева и надо мной. Ты будешь называть меня по имени?

Она не ответила.

— Наши хозяева не одобрят?

Она кивнула. Верелиане кивали, не наклоняя голову, а откидывая ее. Он давно уже к этому привык. И сам кивал так. И поймал себя на том, что вдруг снова воспринял ее кивок как неожиданность. Плен, обращение с ним здесь дезориентировали его, заставили утратить ощущение реальности. Последние дни он много думал о Хейне, чего не случалось уже годы и годы. Десятилетия. Верел стал для него домом, а теперь больше не был. Нелестные сравнения, неожиданные воспоминания. Отчуждение.

— Они посадили меня в клетку, — сказал он так же тихо, как говорила она, и споткнулся на последнем слове. Он не мог выговорить его целиком: клетка-укоротка.

Снова кивок. И на этот раз — в первый раз — она посмотрела на него. Как краткий проблеск. Потом беззвучно произнесла «я знаю» и взяла новый стручок.

Он не нашел, что сказать еще.

— Я была щенком, я жила там, — добавила она, взглянув в сторону поселка, где висела клетка. Она полностью контролировала свой журчащий голос, как и все жесты, все движения. — До того, как дом сожгли. Когда хозяева жили в нем, они часто вешали в клетке. Один раз мужчина висел, пока не умер там. В ней. Я видела.

Молчание.

— Мы, щенки, никогда не ходили под ней. Никогда там не бегали.

— Я заметил, что.., что земля там внизу другая, — сказал Эсдан так же тихо. Во рту у него пересохло, дыхание стало прерывистым. — Я увидел, глядя вниз. Трава. Я подумал, вдруг это.., где они… — Его голос замер.

— Одна бабушка взяла палку, длинную. С тряпкой на конце, намочила и подняла к нему. Вольнорезанные смотрели в сторону. Но он все-таки умер и гнил там.

— Что он сделал?

— Энна, — сказала она. Отрицание, которое он часто слышал от движимостей: я не знаю, это не я, меня там не было, вина не моя, кто знает…

Однажды он видел, как дочку владельца отшлепали, когда она сказала «энна» — и не за разбитую чашку, а за употребление рабского слова.

— Полезный урок, — сказал он, зная, что она поймет. Ирония для угнетенных — как воздух и как вода.

— Они же сунули вас в это, и тогда я испугалась.

— На этот раз урок предназначался мне, а не вам, — сказал он.

Она продолжала работать внимательно, без остановки. Он следил за ней. Ее опущенное лицо цвета глины с синеватым отливом было спокойным, мирным. Кожа младенца была темнее. Ее не случили с крепостным, ее использовал владелец. Они называли изнасилование использованием. Веки младенца медленно смежились — полупрозрачные, синеватые, точно крохотные ракушки. Маленький, хрупкий — Эсдан дал ему месяц. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее сгорбленному плечу.

Они были на террасе одни. Легкий ветерок колыхал ветки цветущих деревьев у них за спиной, покрывал серебряной рябью реку в отдалении.