Изыде конь рыжь... - Татьяна Апраксина

Если бы Домика этого тряхнуть покрепче, он бы запел как миленький. Но ведь не дают. Его же арестовать без санкции генерал-губернатора нельзя, он и в особо значимые для города лица просочился, хотя ни черта не делает, только на черном рынке по мелочи спекулирует - всю лабораторию на себе Штолле волочет, он и должен был стать заведующим после смерти Павловского, но нет же, наш пострел и здесь поспел. Вовремя дочку охмурил. Тьфу, пакость какая... будто им вычислительная лаборатория кафедральная - приданое Анны Ильиничны, вертихвостки двадцатилетней.

Значит, следить и следить. Глаз не спускать. Рыжий к Лихареву вряд ли сейчас обратится без крайней нужды. А вот тот через спекулянта нашего что-нибудь запустить в самое ближайшее время может.

Крыса зашел уже совсем вечером. Мастер всегда удивлялся - как у него получается вдобавок ко всему накручивать такие концы едва не каждый день и с ног не валиться. "Достигается упражнением", - шутил тот.

Принес всякой мелочи - восстановить, что можно, для лаборатории. Принес список заказов. Спирту принес - вроде как в оплату. Если и нагрянет кто вдруг, так обмен по нынешним временам даже и не противозаконный. Потом еще час качался на стуле, прямо так, в пальто, пил кипяток, слушал. Дела, конечно, шли хорошо, но тут отвернешься - а они уже вовсе никак.

Мастера когда-то приставили деловые. Присматривать. Тех уж нет, а нынешние налетчики Мастеру не ровня и не кореша. Крыса - тот свой в доску. Это значит: продаст только по крайней нужде или за большую выгоду. А иначе не продаст. Вот и сейчас: про деньги послушал, про товар послушал, про заказы на то и это, а особенно на лекарства, про ребят, которых стоит прикормить в следующий раз, и про тех, кого не стоит, и сам начал объяснять. Про рынок, губернатора, жандармерию, военных и красных. Выходило... могло и очень наваристо, а глупый жадный молодняк нам не жалко.

- Слушай, - спросил потом Мастер, - а зачем тебе все эти...

- Математики?

- Да.

- Долго объяснять... ну, например, затем, что все считают, что мне это очень нужно. Что дороги они мне. И вот оно все на виду. Когда человека есть за что прихватить, с ним легче иметь дело. Доверять ему проще. Так понятно?

Злится, носом двигает. И не врет. Крыса он не потому, что у своих взять может... а потому что крысу городскую серую видели? Да? Ну, вот вы про него все и знаете.

- Дам пищи на завтра: за спиною в корзине еда - нет вкуснее! В путь отправляясь, наелся я вдоволь селедок с овсянкой и сыт до сих пор! - продекламировала Анна, расставляя по скатерти тарелки. Цитата из "Старшей Эдды" пока еще не приелась, в отличие от селедок, картошек и овсянки.

Владимир, впрочем, в еде был невзыскателен. Картошку ел с кожурой, селедку - с костями, и хрустел так аппетитно, что хотелось последовать его примеру. Другие продукты в доме появлялись по нынешним временам неприлично часто, но все же слишком редко. Анна вообще ко всему помимо лабораторного пайка относилась настороженно, хотя еще после первого пополнения в кладовке Владимир поклялся, что грабежом и мародерством не занимается, продовольственные конвои для него - святое, а продукты выменивает на другие услуги, большей частью даже не противозаконные.

Взвесил на руке банку с концентрированным молоком, дернул щекой, ровно две трети вылил Анне в тарелку. Та хотела уже фыркнуть возмущенно, но словно Людмила в плену - подумала и стала кушать.

- Сначала обеспечение фундаментальных потребностей. Политические разногласия - потом! - проскрипел Владимир ни с того ни с сего. Была у него такая привычка.

Анна не удивлялась. Он порой что-то такое говорил, в самые неожиданные моменты. Тезисы какие-то, обрывки. Никогда этих мыслей не развивал потом и, если спрашивали, всегда сердито смущался, что опять говорил вслух. Не так со стихами - там казалось, что он стенографирует чтение в соседней комнате, прислушивается к звучащему голосу.

- Сегодня Иван Аркадьич заходил. Пугал меня, - пожаловалась Анна. - Опять.

После смерти жены и гибели плодов исследований за тридцать лет профессор Митрофанов слегка подвинулся рассудком. Пророчил жуткое, легко начинал плакать.

- Говорил, на Большой Охте бешеная собака покусала человек тридцать, и других собак. А вакцины антирабической ни в одном госпитале нет...

- Глупости, - поморщился Владимир. - Глупости и вранье. Какое бешенство? Собак на Большой Охте всех давно съели.

Анна, подставив кулак под подбородок, смотрела, как он ест - размеренно, методично разжевывая каждую ложку каши. Овсянки был еще целый мешок. Она знала - закончится этот, Владимир принесет другой. Так всегда было. Нет, не всегда... Впрочем, семь лет назад, когда отцовский студент впервые появился в этом доме, он все равно казался ужасно взрослым и всемогущим. Не только ведь студент, но и лаборант. Цепочку починит, как настоящий ювелир, даже лучше. Задачу объяснит быстрее отца - терпеливей потому что. Тощим мальчишкой в вытертом мундире с чужого плеча она его смогла увидеть только теперь, разыскав старые фотографии. Только не верила им, как не верила, что голенастая нелепая девочка с косичками - она сама.

Потом был май, и в Москве свергли и убили Государя, но Анне не было до того дела - умирал отец. Умирал быстро, но тяжело: скоротечная форма цирроза печени, проклятие многих, выживших после желтухи, и в больнице не нашлось никаких нужных лекарств, даже витаминов, а врачи бесстыже говорили: "Только зря переводить!". Она не умела, не знала как добыть, купить или выменять на черном рынке. Тогда это еще делали тайком, украдкой, словно что-то постыдное. Не умела, а учиться было поздно.

Отец велел дать телеграмму в Москву. Смысла в этом не было никакого, в столице бурлило вооруженное восстание, почтовые отправления терялись - но через четыре дня приехал Владимир. Злой, небритый, почерневший от усталости, кажется, раненый - но с упаковкой армейского амидона, о котором в Петербурге уже забыли навсегда. Договорился с врачами. Анна никогда не спрашивала, чем он их купил. Безболезненный уход был роскошью уже тогда.

После похорон она слегла с горячкой: усталость, сиротство накинулись, почуяв беззащитность Анны. За пять лет от семьи никого не осталось. Бабушка и сестра умерли от желтухи, мать - от пневмонии, брат погиб на фронте, мужа сестры убили, заподозрив в нем переносчика заразы. Анна осталась вдвоем с отцом. На год. Казалось, жизнь налаживается, не будет больше лупить по Павловским. Потом пришел май. А двадцать второго мая вернулся из Москвы Владимир.

Анна собрала тарелки, вернулась с чайником. Воду теперь лишний раз не грели, чтобы не тратить керосин. Горячий эрзац-кофе, чистый цикорий, к ужину - и до утра все. Владимир поймал ее за талию, когда Анна расставляла чашки, хозяйским жестом потрепал по боку, по груди. Сердце стукнулось о ребра, кипяток едва не полился мимо.

- Ты наконец-то поправилась. - Кажется, это был комплимент.

- С тобой поправишься, - посмеялась.

Подумала - сказать, не сказать. Решила пока подождать.

21 декабря.

"Не просыпаться в Петербурге..."

Снилась война. Не бой, а передышка. Снилась масляная, радужная вода, искры от электрических "занавесок", тяжелый гул сверху. Других звуков не было. И ощущение гнилой, расползающейся ткани под руками. Пока дрались, пока собирались и чинились на переформировании, оно отпускало. Но как только дел становилось чуть меньше, чем времени, накатывало снова - запах плесени, разлезающиеся по сторонам нитки основы и утка. Тогда Зайцеву думалось, что дело в самой войне - бессмысленной и бестолковой, будто Первая мировая оказалась той самой царевной из сказки. Уснула в 1916, уколовшись испанкой, как веретеном, а потом пришла какая-то коронованная сволочь и разбудила на том же месте... те же Балканы, те же проливы, те же амбиции - и то же верховное командование, будто не понимающее, что за сто лет технического прогресса изменилось все, включая войну. Германское, впрочем, понимало. Это ему не помогло.

Потом, когда встал из мрака с перстами шафранными возбудитель Эболы-Кравца, в просторечии - "желтуха", и мир действительно пополз, как старое одеяло, и Россия вместе с ним, ощущение начало казаться пророческим - и оттого особенно неприятным.

Оно догоняло теперь везде. Задремал в машине рядом с водителем - и опять видишь, как прожектора шарят по небу...

Эк... челюсти с сильным щелканьем встретились, клацнули зубы, штабс-капитан распахнул глаза - не прожектора, а фары дальнего света ловят впереди, в снегу, дорогу - до рассвета еще час. Командир - по службе и по заговору, подполковник Ульянов, Илья Николаевич, "тунгус и друг степей калмык", слегка дергает подбородком - глядит он вперед, туда, где снег...

- Вам, кажется, что-то не то привиделось, Иван Петрович, - говорит он.

Распекать подчиненного при посторонних, тем паче при штатских - последнее дело. Только потому Зайцев и остался цел и невредим. Нехорошо дезинформировать начальство. Штабс-капитан достаточно ярко описал посредника, и подполковник Ульянов приготовился к беседе одного сорта, а из кабины тупомордого крытого грузовичка вылез молодчик совершенно иного рода. Долговязый, без головного убора, со щегольской короткой стрижкой, в длинном пальто нараспашку, под пальто - свитер грубой вязки с высоким воротом, ковбойские штаны и тяжелые ботинки. Выглядело это так, словно обещанные инопланетяне высадили посреди дороги горного инженера прямиком из Североамериканских Соединенных Штатов, довоенных, естественно. По дороге подвергнув мистера американца химической чистке и паровой глажке. По трескучему морозу запах чистящего средства расползался длинными колючими лучами.