Арифметика войны - Олег Ермаков

Миша смотрел вяло; был слаб он, и пышные телеса прачки не производили на него никакого впечатления. А отцу она явно нравилась. Он шутил с ней, смотрел внимательно. Прачка всё понимала, но не склонна была флиртовать и держалась просто.

А на следующий день уже выглядела иначе: халат ее был отутюжен-чист, глаза крупнее и темнее, губы свежее и ярче… Эх, Уруз-Мамед, не знал ты, что везешь в полк троянского коня.

Да Глинникову-сыну было все равно, он сам, как какое-то животное, подопытная обезьяна, пребывал в полусонном мороке, плавал в какой-то колбе, как заспиртованный сиамский близнец (а где второй?)… Тяжело было стоять, сидеть. Лечь и слушать голос отца, негромко-уверенный, раздумчивый.

Отец удивлялся. За вечер, ночь и утро – а ночевал он в гостевой комнате дивизии – он увидел несколько картинок с выставки: «Из жизни солдат эпохи развитого социализма». В лесных забайкальских экспедициях, где почти каждый второй отмотал срок, так друг с дружкой не общались, не говоря уж об армии пятидесятых. Его это озадачивало. На стройке тоже не без грубо-соленого словца, но здесь другое: остервенение. С чего? Голодные все, что ли? Один другого так схватил за грудки, будто хотел порвать, как лепешку. Отец, конечно, окликнул ребят, поднял слиток теплой ладони: тшш, ребят, постой… вы чего? Они оглянулись, ушли – наверное, в другое место драться.

Миша усмехнулся. Он знал, что не драться они ушли, а бить и получать по морде покорно. Он впервые в жизни вдруг ощутил себя ровней отцу, ровней по знанию изнанки. В тот момент могучий прораб даже показался ему едва ль не каким-нибудь прекраснодушным персонажем Чехова. Что они делят? Да ничего, просто один наверняка дед, а другой салага. Тут, как у Крылова в басне: ты виноват уж тем… или как там?

С этим надо что-то делать, рассуждал отец, писать… Послушай, а между прочим, здесь в дивизии есть редакция, газета «Краснотуркестанец». И я уже даже познакомился с машинисткой ихней, а она меня вывела на военного журналиста Корзунова Алексея – знаешь такого? Хороший малец.

У Глинникова-сына путалось в голове… с кем он познакомился? с каким-то мальцом? на побегушках?..

Старлей, старлей.

Для отца они были мальцами, а новобранцам казались забубенными мужиками.

…и я хочу, чтобы справедливость восторжествовала, – донеслось до Глинникова-сына, и он вынырнул из колбы и с тихим ужасом спросил: какая? К-какая справедливость? Обыкновенная, натуральная, ответил отец непреклонно, ты должен служить в этой газете. А, откликнулся сын, успокаиваясь, он-то испугался, что отец затеет разбирательство нравов – а это бесполезно… Почему? – возразил отец, ты же писал отличные статьи в «Гудок», а это всесоюзная газета! Да какие статьи, заметки… железнодорожные мечтания, промямлил сын. Надо было с собой их взять, они все в коллекции бабкиной. Но я-то откуда знал, что у вас здесь прямо в дивизии газета. Отец помолчал, следя за идущей среди солнечных простыней Таисией Ивановной.

Да мне и так поверили, сказал отец, кротко вздохнув. И завтра Уруз-Мамед отвезет нас с журналистами на Канал. А тебе придется немного поворочать – отец пошевелил короткими пальцами у висков.

И на следующий день Миша Глинников сидел в комнате со стопами чистого выглаженного белья за столом перед окном, смотрел во двор, где пока что ничего не сушилось и во все стороны тянулись бельевые веревки между железных столбов, следил, как быстро сокращаются тени столбов и воздух над асфальтом начинает дрожать, словно в глаза проникает прозрачная игла, в хрусталик, нарушая стройность картинки мироздания с бетонными плитами ограды, веревками и столбами и бестрепетным, беспощадно чистым туркменским небом, – и, может быть, проскальзывает в самый мозг. К полудню этот асфальт размягчится. И весь плац станет странно податлив… Где-то за стенами гудели стиральные машины, бурлила вода. Иногда доносились женские голоса.

Заглянула Таисия Ивановна, спросила, может, водички? Нет, отец обеспечил его всем необходимым: школьной тетрадкой с чистыми страницами, двумя шариковыми ручками, карандашом, стирашкой, двумя бутылками минералки. Ну-ну, сиди, не буду мешать. Вскоре он увидел ее и невысокую девушку, то ли русскую, то ли туркменку, смуглую, хрупко-крепкую и слегка раскосую; они выносили кипы белья в алюминиевых тазах и развешивали его. Руки девушки были худы и особенно смуглы в белоснежной кипени белья. Черные волосы прикрывала косынка. У Таисии Ивановны тяжело качались груди, нагибалась она с трудом – или так казалось, ведь рядом двигалась гибкая серна или как там… газель: руки ее извивались. Глинникову порою мерещилось, что она исполняет какой-то танец. Не для него ли?.. Наверняка Таисия сказала. У парня экзамен… не на жизнь, а насмерть… Вот девушка явно взглянула в окно. За которым сидел узник ненаписанных слов, обливался потом Глинников, хотя ничего и не делал. Сама жизнь была для него трудом. А девушка передвигалась легко, с ее рук вдруг срывались солнечные блики. Глинников размышлял, кто же все-таки она, русская или туркменка? и как ее зовут? А значит, дело шло на поправку? и он уже выздоравливал?

…И живет ли она в современной городской квартире или в своем домике с садом, цветами? Интересно, если бы он в нее влюбился и она вышла бы за него замуж, согласилась бы уехать в Россию? А если нет, то он поселился бы здесь? Ездили бы они в горы на пикники, ранней весной там тюльпаны цветут, целые озерца красные…

Пес, яростно взлохмаченный, гнался за ним.

Мишка добежал до пустого глиняного домика, смыкавшегося плоской крышей с верхней равниной, взобрался на крышу и побежал дальше. Равнина была голой, пустой, только вдалеке виднелось какое-то строение, это оказался дом с пламенеющими за оградой цветами. Цветы поливала женщина. У нее были странные глаза, как будто живущие сами по себе. Мишка попросил впустить его, беспокойно оглядываясь на облачко пыли, которое быстро катилось по равнине. Продолжая поливать цветы, она посмотрела на него. У нее было какое-то стереоскопическое зрение, Мишка чувствовал, что его оглядывают со всех сторон. А пес Пыльное облачко приближался. Еще немного помедлив, женщина поставила лейку, открыла калитку, впустила его и повела в дом, а там по лестнице вверх, на чердак. Это был третий уровень. Мишка оказался в полной темноте. И вдруг подумал, что уже никогда не попадет сюда и не увидит эту странную и притягательную женщину, но уже стучали лапы по ступенькам, и он двинулся дальше – вперед или назад? разве разберешь? Но во тьме что-то задрожало, какие-то семена света, он пошел быстрей и вдруг увидел далеко внизу смутные холмы, мерцающую гигантскую реку с притоками и заливами какой-то Ночной страны, и на черных склонах вспыхивали и гасли огни…

…Глинников отдирает липкую щеку от раскрытой тетрадки, думая, что вся щека и шея в крови, но это пот. Голова гудит. Его снова забирает тоска мягко-цепкими лапами. Что это за страна? и золотые огни? Река – никогда не узнаешь ее имени. Не увидишь, что за холмами.

Глинников чувствует, что он обречен. И зря отец, крутоплечий прораб на сильных кривоватых ногах, с толстой борцовской шеей, ищет пути спасения, ясно же: все тщетно. И напрасно он тратит деньги и время и, главное, ломает себя. Наверняка отец ставит себя на место сына и отлично знает, что ни минуты не раздумывал бы, как поступать: драться, а от предстоящего не увиливать.

Глинников так ничего и не сумел написать. О чем? О прапоре Белокурове? Об Афтолавке?

Отец вернулся под вечер, был он хмелен. А, ничего, храбрил он сына, должны же они учесть твое состояние, все нормально, отличные ребята, отдохнули на этом Канале, вода, правда, мутная. Они хотят с тобой познакомиться. Жалко, конечно, что ты ничего не накатал им. Но так они же с головами, поймут… Знают много. Хотя знания их, отец сощурился, всё больше книжные пока. Ну я им… обозначил параметры жизни. Отец посмотрел на свои руки. Ладно! – воскликнул он, прихлопывая ладонью по колену, значит, так. С утра идем в редакцию.

Миша начал было возражать, но осекся. Да черт знает, может, что и получится. Почему б не попробовать? Ну, если нет в нем ни капли интернациональной солидарности и готовности во имя этих всех идей положить голову?! или пожертвовать ногой, рукой, нижней челюстью – один сержант хвалился, что его другу оторвало, и грозился попасть за хребты и отомстить всем.

Глинникову не за кого было мстить. Награды ему были по фигу, экзотика не прельщала. И как-то до его сознания не доходила эта простая истина – вот то, что он должен почему-то умереть, ибо приказано, а солдат должен выполнять, точка. Высшие интересы родины туманились где-то за облаками. Высший интерес был – жить, эта вершина всегда была рядом, ясная, не двоящаяся, он на ней сидел, а его хотели стащить, бросить на прорыв сквозь пыльную бурю к иным высотам. Из-за парты после выпускного вечера со всякими волнующими подробностями новой жизни – в какой-то морок, в мглу морковного цвета. Тогда как там – все продолжается: аудитории института, библиотеки, в барах музыка, встречи с девушками – и бесконечная перспектива жизни. А здесь – мгла затмевает очи, взгляд короткий.