Арифметика войны - Олег Ермаков

Миша услышал удар его сердца. Отец отстранился, потоптался и сел, потянув за рукав сына. Щелкнул замком портфеля, начал там рыться, затем взялся за сумищу.

– Вот, смотри.

Он достал зеленые круглые фрукты размером с недозрелую сливу.

– Алыча. Свежая. А у нас на девятое мая был снег.

Отец уже владел голосом, он вновь обрел уверенность; он вновь понимал и принимал эту жизнь.

Отец уже рассказывал, как он ехал, надев не только пиджак, но и прихватив плащ – дома-то дожди, начало лета холодное, а тут… Нет, послушай сперва, как мне удалось обмануть бабку.

Бабка собирала отца в путь со всем тщанием, укладывала в чемодан вещи: теплые носки, варенье, мандолину… Миша встряхнулся. Зачем? Определить тебя в оркестр со своим инструментом. Она бы еще прислала игрушечную железную дорогу, буркнул Миша. Домру, я уже разучился… говорить толком. Да и нет тут струнных в оркестре, только духовые. Миша старался говорить грубо, но при упоминании железной дороги голос его дрогнул. Отец быстро взглянул на него. Да? Сын кивнул. Отец задумался на мгновенье.

Человек необыкновенно физически сильный, любитель выпить и пошутить, отец в два счета находил слушателей и приятелей; рассказывать он умел, знал множество историй: в молодости работал в лесоустроительной экспедиции, служил на Дальнем Востоке в артиллерии; вот и в дивизионный городок его подвез местный, аксакал Уруз-Мамед; высадив, сказал, что если ему негде будет переночевать или понадобится машина – ну, отвезти, к примеру, сына на Канал купаться, – то пусть обращается к его жене, Таисии Ивановне, работающей в дивизии. Язык до Киева довезет, смеялся отец. Но не болтливость. А подозрения на сей счет развеивались достаточно быстро у его собеседников, он так говорил, что сразу становилось ясно: это опыт. Любопытно, конечно. Слова-то вроде самые обыкновенные, запинки, всякий сор: ну, это самое, ё-моё и т. п., – но каждое слово в силе. Он рассказывал так, словно на своей стройке возводил кирпичную кладку (хотя этим он уже давно не занимался, работал прорабом): точно, ровно, неумолимо – вверх. От его крупной ладони с короткими пальцами струилась почти зримая энергия – и то теплая, то прохладная, остужавшая пыл какого-нибудь взвившегося мужика в пивнушке, в очереди за билетами, в трамвае. Не кулак – ладонь. Он направлял ее как радар – и визави вмиг понимал, что уловлен и дешифрован, так чего кобениться? Да и лицо у отца было раздумчивое: невысокий, но широкий лоб, посередине лба маленькая вмятина, щеки крепко слеплены, небольшой округлый подбородок, пристальные карие глаза. Когда он садился играть в шахматы, волосы у него на висках беспрестанно шевелились – пока противник не терпел окончательное поражение.

– Ничего-о, что-нибудь приду-у-маем, – проговорил отец.

Загрузку чемодана нельзя было остановить никакими судьбами, хорошо еще, что удалось отговорить от поездки, расписав ужасы среднеазиатского климата, просто губительного для ее гипертонической головы.

Отец спорить перестал и, хотя до поезда оставалось полдня, уехал внезапно на такси, когда бабка вышла из дому – нет, не на свой ежедневныйпроменадв обществе восхищенных ее эрудицией иинтеллектомподруг из соседних дворов и подъездов, а за чем-то сладеньким для внука. Отец сидел не на вокзале, а в одной пивнушке на Нижнем базаре, пил по-тихому пиво, глодал воблу. Мать должна была как можно дольше скрывать факт отъезда. Вообще бабка была человеком властным, суровым, человеком сталинской выучки, как она говорила о себе. Отец шутил, что это – иго, а он хоть и Дмитрий, но не Донской, а Глинников. Главная сила бабкина была в том, что она умелаигнорироватьобщественное мнение. Для нее не составляло труда обратиться к любому человеку с любым вопросом – зачастую прямо-таки метафизического характера, – к милиционеру на посту или к продавщице пластинок (книжные и музыкальные магазины аккуратно ею посещались, как музеи, бабка никогда ничего не покупала). Она могла поинтересоваться у ошарашенного милиционера, что он думает огуманностиэтой эпохи? У обалдевшей продавщицы она спрашивала – а есть ли у вас божественная музыка? Впрочем, изумлялись ее вопросам только новенькие, так-то ее хорошо знали в этих культурных местах. Бабка жаловалась внуку: народ у нас спящий. И она его будила. Уже ее наряд заставлял прохожий люд таращиться. Бабка сама себе шила платья, точнее, перешивала то, что ей отдавала невестка. Обычно она простонадстраивала фундамент,пришивала к слишком короткому по ее мнению подолу – желательно того жеколё-о-ра,но если таковой не обнаруживался, то и близкий цвет не отвергался, например, к зеленому сарафану – желтый. Очень бабка любила газовые платки и узкие матерчатые перчатки: зеленые, синие, бордовые, расползавшиеся на ее руках с вздутыми венами и узловатыми пальцами. Однажды она где-то раздобыла шляпку и соорудила из старого тюлявуаль, но невестка наотрез отказалась выходить вместе с ней из дому, а отец сказал, что его из партии исключат. Бабка последнему аргументу вняла, это было ей очень даже понятно. Да, не стоит рисковать,афишируясвое происхождение. Гордясь своим туманным происхождением, бабка ценила Сталина. Это был царь! – говорила она. А нынешние – какие-то секи. Спорить было бессмысленно. Сталин был монах, считала она. Монах коммунизма. Но ему не дали достроить рай – из ревности к своему еврейскому раю – врачи! По этой причине бабка избегала контактов с ними, пересиливая всякую боль до последнего.

Наконец пришло время выдвигаться в сторону вокзала. Отец допил пятый или седьмой бокал, смахнул чешую и кости на газету, высыпал все в урну, взял пузатый портфель, сумку и покинул пивнушку. К вокзалу он выходил сзади, с торца. Там как раз на краю перрона находился туалет. Отец немного расслабился. Благодушно подумал, что не стоит, пожалуй, преувеличивать упертость некоторых людей, все-таки мир, реальная объективность, так сказать, задает свои координаты – вот бы ввернуть эту тираду в лексикон бабки.

И только он направился к вокзалу, как грянуло с небес – голос вещателя из динамика, неумолимого, всевидящего: «Дмитрий Викторович Глинников! Вас ожидают у справочной!»

Отец сразу повернул и пошел прочь, так что встречный пенсионер с палочкой взглянул на него удивленно – и уже с подозрением. А голос впивался металлически в широкую спину: «Дмитрий Викторович Глинников!..» Но отец и не думал останавливаться. «Дмитрий Викторович!..» Голос ему с укоризною. Отец укрылся во дворе привокзальных зданий, где размещались какие-то железнодорожные службы, утер испарину сильной ладонью. С бабкой живешь – как во сне.

Он представил сцену на перроне и поморщился. Наверняка она с чемоданом, как с гробом, черт. Запросто призовет на помощь милицию,благородноговида дамочек да самого начальника вокзала, запретит отход поезда без чемодана внучика. Еще удивительно, что из динамика ничего не сообщили о чемодане и о трудностях армейской службы и не выдали примет скрывающегося мужчины сорока двух лет, с крошечной родинкой на носу, и не посетовали на его недостаточную гуманность. Отцу уже было жарко, хотя он еще не добрался до Средней Азии.

Но все прошло гладко. Он вылез из укрытия и подтянулся к вокзалу, когда объявили прибытие поезда, – а когда объявили отправление, выскочил из-за угла и сел в последний вагон. Пробираясь по составу в свой вагон, отец, впрочем, не был вполне уверен, что на своем месте не обнаружит бабку в газовом платочке и зеленых перчатках, а то и в шляпке с вуалью – ведь в Азии много солнца. Но его место было пусто. Отец плюхнулся на сиденье, посмотрел в окно на отдалявшийся вокзал и увидел на перроне мечущуюся бабку с мандолиной… В смысле – с…

Домрой, подсказал сын.

– Да, с домброй, – ответил отец, так и не научившийся правильно выговаривать это слово. Он помолчал. – Но одну банку бабкиного изделия я тебе привез. Малиновое варенье. Будешь прямо сейчас? А алычу? Мытая. Здесь работает жёнка Уруз-Мамеда, Таисия Ивановна, так что проблем с водой у нас нет… Хочешь, кстати, помыться? И ногти, на, остриги, я прихватил ножницы. Хороший этот парень Уруз. Ну, видно, потому, что жёнка русская.

Отец заулыбался кому-то. Глинников обернулся и увидел полную русоволосую женщину с распаренным лицом, в рабочем халате, надетом на голое тело. Она улыбалась им, но, заметив алычу, посерьезнела и предупредила, что сынку есть пока не надо. А что мне ее самому лопать? – спросил отец. Ему надо крутого риса, сказала женщина. Приносите завтра, я на плитке приготовлю.

Миша смотрел вяло; был слаб он, и пышные телеса прачки не производили на него никакого впечатления. А отцу она явно нравилась. Он шутил с ней, смотрел внимательно. Прачка всё понимала, но не склонна была флиртовать и держалась просто.