Короткая песня - Василь Быков

Со временем, однако, его решимость уехать из леса стала ослабевать. Появилось желание вернуться — туда, где его оставила Зина. Но этот ночной путь без следа растворялся во мраке — ничего ни вернуть, ни узнать в лесу было невозможно. Наверное, как и в жизни тоже. Прошедшее неподвластно человеку, ничего уже изменить нельзя. Разве что в настоящем и, может быть, в будущем — у того, у кого оно есть. Что до Федора, то его будущее всегда выглядело сомнительным. И до войны, и в войну. Теперь бы выбраться ему из этого мрачного, неприютного леса, который днем спасал, а теперь может погубить его. Все с большим беспокойством он ощущал, что едет неизвестно куда.

Но и куда ему ехать, если Зина осталась в лесу? Наверняка будет его искать. Прежде сомневался в этом, но постепенно понял — будет искать. А он смылся…

Федор уже перестал думать о ней плохо. Это он виноват во всем, что случилось, и вот он покидает ее. Уходит из леса и от нее тоже. Это было бы ужасно, если бы оказалось правдой. Потому что не о себе он беспокоился, когда отдал ее полицаю, — только о ней, которую любил. Другое дело, чем обернулась эта его любовь. Выходит, против нее… Наверно, никогда не следует решать за других, каждый должен решать за себя. Жаль, на войне так не получается. На войне сплошь и рядом все решается за других. Сатанинская логика здесь правит правдой.

Он долго ехал во тьме, вслушиваясь в затаенную тишину леса. Ветра не было, лес не шумел. Лишь иногда что-то слабо ворошилось в деревьях — похоже, просыпались первые птицы. Или с вершины вниз падала шишка, подскакивая на сучьях. Сидеть верхом с больной, полусогнутой ногой было дьявольски неудобно. Спустя какое-то время лошадь вывезла его на твердую лесную дорогу. Здесь стало тише, за голову и плечи перестали цепляться сучья, и он подумал, что, возможно, скоро выберется в поле. Теперь, когда он остался без Зины, его спасителем оказалась лошадь. Эта заезженная, плешивая кобылка с белыми пятнами старых потертостей на загривке. Воронка, на котором он ездил в отряде, уже не вернуть. Будет ездить какой-нибудь полицай…

Эх, Зина, Зина!… Он понял, что не сможет справиться с уже возникшим чувством брезгливости. Ясно, что тогда на дороге поступил неправильно, не по-мужски. Но как было поступить правильно? Старался не дать ей погибнуть, в этом все дело. Все-таки и на войне жизнь имела собственную ценность и была дороже любви. Только живой здесь мог что-то значить, мертвый не значил ничего. Говорят, память! Но память — пыль на ветру, тень на песке. Пока ты живой — помнят, а умер — твое место займут другие. Те, кто ближе окажется.

Постепенно, однако, его заняли иные заботы, — прежде всего, как выбраться из леса? В этом районе он никогда прежде не был, но кое-что помнил по карте. Видимо, здесь проходил край огромной Волчанской пущи, из которой следовало пробираться на запад. Только бы добраться до поля, увидеть звезды. Небо укажет выход. В лесу выхода нет, ночью в лесу каждый — слепой…

Сначала Зина бежала по лесу, пока не влезла в сухую осоковатую заболоть, до дна высохшую за жаркие дни. Выбралась из жесткой, режущей ноги осоки, пошла медленнее, охваченная новым беспокойством — по пути сюда этой осоки вроде не было. Туда ли она идет? Казалось, в том же направлении, откуда пришла. Но лес вокруг будто изменился, — исчез березняк, не было и малинника, сквозь который она пробиралась. Возможно, однако, она до них еще не дошла…

Торопилась и то бежала, то несколько замедляла шаг. Беспокойство о Федоре подгоняло, и она мысленно представляла себе, как он там? Возможно, уже возненавидел ее. Потому что — было за что. Хотя, может, и не было. Разве она по своей воле — он приказал, и она послушалась. Конечно, могла и не послушаться, но тогда их песенка оказалась бы спетой…

Нет, он не переменится к ней, он умный и все понимает. Никогда прежде не дал повода усомниться в своем к ней чувстве. Откуда и почему это чувство, она не знала и особенно не пыталась узнать. Помнит, как-то весной на рассвете лежали в шалаше, на деревьях рядом проснулись, завели свои хороводы птицы, — так дружно и красиво пели… В ласковую минуту спросила, за что он полюбил ее? И Федор ответил, подумав: не знаю… Молодая ведь, и красивая… Ну, конечно, молодая и красивая, немного разочарованно подумала она. Прежде всего потому, что — красивая. Похоже, однако, этого мало, хотелось услышать больше. Но больше он не сказал ничего. Ладно, подумала она, — в другой раз. Другого раза не случилось.

Но где он? В лесу уже смеркалось, потемнело в кустарнике, почти темно стало в ольшаниковых зарослях, через которые она с трудом пробиралась. Наконец, выбравшись из них, поняла, что заблудилась. Хотелось крикнуть, чтобы он услышал, но не решилась. Где-то поблизости могла проходить дорога и там убитый полицай, если его еще не забрали. А если прибрали, то могли оставить засаду. Крикнуть было нельзя.

Больно ударившись головой о низко торчащий сук, остановилась, а затем и упала. Ее охватило отчаяние — что ей делать? Где очутилась она и где командир отряда? Как же неосмотрительно они вчера поступили, сунувшись на то гумно. Как случилось, что он, который всегда был таким рассудительным, умным, которого все и всегда слушались, так опростоволосился? Правда, кое в чем он был и наивен, словно дитя, постоянно нуждался в заботе. Она и заботилась — о питании или об одежке. А то и в бою. Однажды спасла его, — сам об этом рассказывал. Когда выходили из Подневицкой блокады, он бежал впереди со своими разведчиками, она отставала, не успевая за ними. Ребята почти уже достигли лесочка, с фланга неожиданно выскочили немцы и развернули свой пулемет на сошках. Разведчики их не видели. И она изо всех сил закричала “Федя!” — аккурат за секунду до того, как огненные трассы замелькали наперерез. Федор упал. Потом говорил, что испугался ее отчаянного крика, подумал: ранена. А она закричала, испугавшись за него, и тем спасла его. Двух разведчиков там убило.

Здесь невозможно было ни крикнуть, ни позвать на помощь.

Плач ее вдруг сам собой прекратился. Как нередко случалось, после слёз наступило облегчение. Было уже почти темно. В лесу под соснами и вовсе ничего не было видно. Она снова пошла, опасаясь, как бы не наткнуться где-нибудь на полицию. Ясно понимала, второй раз им не спастись.

А может, полиция раньше нее обнаружила Федора? Если пошла по следам повозки, очень даже возможно. Но тогда что же выходит? Выходит, что он снова попал в их лапы, а она спаслась? Но это было бы ужасно. Что он подумает о ней?

Она уже не шла — слепо брела в ночной темноте, протянув вперед руки. Часто спотыкалась о какую-нибудь кочку или хворостину, которых здесь валялось немало. Хорошо, что нигде не напоролась на острый еловый сук, торчащий из комля. Даже приблизительное направление она окончательно потеряла и даже не пыталась угадать. Темные пятна в лесу — преимущественно от можжевельника — казались ей затаившимися живыми существами, и она подолгу вглядывалась: шевелится или нет? Казалось по-разному, но надо было идти. И она шла. Надеялась где-нибудь наткнуться на лошадь, все-таки лошадь могла быть заметной и ночью. Но ни лошади, ни человека нигде в лесу не было.

Она выбивалась из сил и часто останавливалась. От непрестанно досаждавших ей комаров уже не отмахивалась. Оцарапанные в зарослях ноги саднило, как от ожогов. Под утро упала в папоротнике и не нашла в себе сил подняться. Казалось, забылась на какую-нибудь минуту, а когда очнулась, увидела, что вокруг светло. Поблизости видны стали обступившие ее сосны, редкие рябинки меж ними. В растерянности поднялась, недолгое сонное забытье словно отрезвило ее. И она впервые явственно поняла, все — напрасно! Напрасно искать его, сломя голову бегать по лесу. Он исчез для нее навсегда. И ей почему-то не стало оттого страшно, — наверно, весь свой страх она пережила вчера. Стало горестно. Так горестно, как не было вчера, когда их схватили. Вот как сошлось, скрутилось в одно — жизнь и смерть, доброе и злое, не оставив капли надежды. Идти в отряд было мучительно стыдно, но куда же еще могла она пойти?

Как и ночью, побрела по лесу — между редких высоких сосен, по мягкому зеленому мшанику. Потом вышла на лесную просеку, вслушалась в таинственный гул проводов вверху. Телеграфная линия, видимо, вела в местечко, куда их вчера везли, и Зина свернула в негустой здесь подлесок. Вслушиваясь в загадочные звуки леса, сразу уловила дальний топот лошадиных копыт. Наверно, близко проходила дорога. Не та ли проклятая дорога?.. И она подумала, что, может, на дороге что-то поймет, прежде всего — в какую сторону идти. Или у кого-нибудь спросит…

Дорога оказалась совсем близко, за крохотной рощицей молодых березок. Ее невысокую насыпь девушка увидела с травянистой, поросшей редким кустарником низинки. На дороге вроде никого не было, и Зина остановилась. Тем временем совсем рассвело. Невидимое за лесом ярко светило утреннее солнце, в небе неподвижно застыли два крохотных облачка. Присев за кустиком, Зина недолго наблюдала за дорогой, соображая, куда податься? Вправо или влево? Или перейти на ту сторону. Она уже знала, что переход дороги — самое опасное дело. Но оставаться здесь нельзя — днем ее могли обнаружить. Тем более, что где-то поблизости возможна засада. Или патрули. А то еще в лесу устроят облаву…