Звезда королевы - Елена Арсеньева

Какое счастье, что кинжал она положила сверху: обе руки не пролезли бы в узкую щель. Теперь же оставалось лишь подцепить его пальцами и укрепить в щели стоймя, чтобы перерезать веревку. Это оказалось легче задумать, чем осуществить, а время, чудилось, летит со свистом мимо, обжигая лицо!.. Но едва с рук Марии упала последняя петля, как что-то зашевелилось сзади.

Мария резко обернулась — так что волосы закрыли глаза. Сдула их нетерпеливо, но все равно — какой-то миг смотрела слепо, ничего не видя от ужаса. И даже не взором — всей похолодевшей кожей узнала: кузнец!

Сейчас он был совсем другой — это Мария тоже почуяла мгновенно. Так два зверя, сойдясь на узкой тропе, сразу чуют слабое место противника, и если осторожный хочет жить, он уходит. Но сейчас вся мрачная сила кузнеца осела в его чресла, и эта похоть была его слабостью. Он даже тайника не заметил! Одежда его была с готовностью раскрыта, и, увидев то, что предстало глазам ее, Мария с трудом подавила позывы тошноты.

— Какая наглость! — прошипела она, и эти слова на миг замедлили порыв насильника; Мария же поудобнее перехватила кинжал и повернулась.

Выражение тупого изумления и обиды, появившееся на лице кузнеца, едва не заставило ее расхохотаться; а ледяное, привычное прикосновение стали к ладони тотчас вернуло ей самообладание.

— Ну что? Желаете скрестить оружие? — прошептала она насмешливо, поигрывая кинжалом и глядя на кузнеца, чей боевой меч, только что бывший, так сказать, наизготовку, вдруг неудержимо начал опускаться; теперь от смеха просто невозможно было удержаться, так что Мария едва не пропустила мгновение, когда кузнец разинул рот, собираясь окликнуть сотоварищей.

В тесноте кареты метать кинжал было неудобно, и все же Мария попыталась. И тотчас с бульканьем хлынула кровь из горла кузнеца, и Мария, одолев отвращение, с силой дернула его за руку, чтобы он упал в карету, а не вывалился наружу. Вот был бы сюрприз его сообщникам!

Однако тяжелое кровоточащее тело навалилось на тайник, так что мороки прибавилось. У Марии подгибались колени, когда ей наконец-то удалось своротить мертвеца в сторону. Вдобавок за стеной постанывал Данила, все нудил под руку:

— Поспешите, матушка-барыня, ради Господа, ради Боженьки!

Так бы и сняла башмак, так бы и поколотила дурня! Кузнец-то влез в карету с противоположной дверцы, миновав Данилу, тому и невдомек было, чего там копошится барыня.

Брезгливо отерев кинжал о рубаху кузнеца, Мария поднесла острие к груди — и одним махом распорола себе платье до пояса. Опалило воспоминание о том, как дерзкий палец гасконца проделал тот же путь… О нет, подумала Мария, просто так она отсюда не уйдет, что бы потом ни случилось! Нужно отдать долг офицеру, и если удача сейчас перешла на ее сторону, то хоть за волосы, хоть силком, но Мария удержит при себе эту капризную даму еще хоть ненадолго!

Брат когда-то рассказывал ей, что гусар должен в две минуты одеться, оседлать лошадь и открыть огонь. Седлать и стрелять пора еще не настала, но Мария мгновенно содрала с себя платье и облачилась в крестьянскую рубашку и юбку с высоким корсажем. Грудь свободно заколыхалась — крестьянки ведь не носят корсетов, — и Мария потуже стянула рубаху у горла. Перекрестилась — и осторожно выглянула из кареты.

Веселая компания все еще пировала, и Мария, лежа за каретой, ухитрилась разрезать Даниловы путы. Его скрутили, при этом изрядно помяв, но вся боль враз забылась, когда он увидел, какая же забота так задержала его госпожу. Крови из кузнеца набежало уже море, и Мария поскорее вытащила из тайника шкатулку, заботливо стерев с нее несколько темно-красных капель.

— Боже, во имя твое, спаси! — пробормотал Данила, перекрестившись. Затем схватил барыню за руку: — Бежим, бежим, скореича!

— Погоди. Куда в ливрее? Тебе нужна другая одежда. А вот и она идет!

«Она» приближалась к ним на плечах крестьянина, ноги которого заплетались от выпитого; он шел к карете, сопровождая чуть более трезвого офицера: тот, видно, счел, что времени вручить Богу свою душу у пленницы было предостаточно. А может, в опьяненном мозгу зародились те же намерения, что и у кузнеца: душа, мол, Богу, тело — мне…

Данила вновь затаился в углу, изготовившись разобраться с простолюдином, а Мария зашла с другой стороны. Выждав, когда офицер сунулся в карету и остолбенел, увидев вместо плачущей женщины окровавленный труп кузнеца, она поймала его за руку и дернула с такой силой, что тот, влетев в карету, растянулся на полу — с кинжалом, приставленным к горлу. К тому же Мария успела выхватить оба его пистолета; один сунула за пояс, как носила Манон, а на другом, заряженном, взвела курок.

Хотя гасконец находился в весьма незавидном положении, лицо его вновь приняло насмешливое выражение.

— Признаюсь, чего-то в этом роде я все время ожидал, сударыня. Хотя женщина умная и умеющая пользоваться своим умом — большая редкость. А вам, вдобавок, и силы не занимать… кто бы мог подумать, глядя на ваши шелка! — пробормотал он, кося взглядом в вырез рубахи Марии. — И должен сознаться, что сей наряд вам очень к лицу…

— Nullité [16], — прошипела Мария, хотя ей хотелось обрушить на поганца-француза всю самую злокорную русскую лайку и срамочестие — именно по-русски, дабы облегчить душу. Да не к поре пришлось, не ко времени: Данила подтащил своего супротивника (видно, угостил его, как говорят французы, а coup de bâton, то есть отлупил основательно!) и, проворчав: «Пей, да не пропивай разума!» — принялся переоблачаться в его одежонку — тоже с гусарской сноровкою.

— Morbleu [17]! — пробормотал офицер, словно бы только сейчас осознал, что же произошло. — Да с меня шкуру заживо сдерут в трибунале, гражданка, если я вас упущу!

— Не успеют, уверяю вас, — усмехнулась Мария, наслаждаясь своей властью над ним, вспоминая, как они сливались взорами…

— Вы меня убьете? — Голос офицера был спокоен, но в глазах вдруг словно погасло что-то… — О, как вы мстительны, прекрасная дама! La belle dame sans merci [18]! — Он нервически хихикнул. — Так уж делайте скорее свое дело: вот-вот воротится Манон — и мои санкюлоты снова возбудятся от запаха ее юбок.

Мария брезгливо поморщилась.

— Эта девка еще свое получит! — пригрозила она — и твердо знала в этот миг: все сбудется по ее! — Но вам я вот что скажу на прощание, граж-да-нин… Я была совсем еще девчонкой, когда поняла: ужасен и отвратителен слепой и неправедный народный гнев, но это гнев детей или животных, стада… и народ всегда достоин прощения. Не заслуживает же его, вдвойне, втройне мерзок и отвратителен дворянин, который продает честь своего сословия за право жить — и пляшет перед диким стадом, забавляя его своим бесчестием!