Волгины - Георгий Шолохов-Синявский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я вот что скажу тебе, — гладя Танину руку, задумчиво заговорила Кето, — у тебя много хороших мыслей. Но ты хочешь, чтобы они сразу вынесли тебя на самую высокую гору. Так не бывает. К вершинам ведут и ущелья, и узкие тропы, и отвесные скалы… Самые красивые цветы цветут на горных лугах, но дороги к ним трудные.
Кето прижала к себе Таню, добавила:
— Это слова, моей бабушки. Она всегда говорит, будто стихи читает. Вот и я говорю с тобой так же.
— Она жива… твоя бабушка? — спросила Таня.
— Ей восемьдесят три года, — ответила Кето.
— Как долго мне еще жить до ее лет! — с наивной радостью ответила Таня. — Ты так интересно говоришь, Катя, — она понизила голос до чуть слышного шепота. — Знаешь, мне кажется, я обязательно доберусь до тех горных лугов, о которых ты говоришь. Иначе зачем же жить? Надо же видеть перед собой высокую цель.
— Ты права. Я желаю тебе достигнуть этой цели, — сказала Кето. — Говорят, пожелание, высказанное под Новый год, — самое надежное пожелание.
— Ну, спасибо тебе, Катечка, — сказала Таня и поцеловала повестку.
Укладывая на голове черные, как уголь, заплетенные в длинную косу волосы, Кето прислушалась.
— Ты слышишь? Часы уже бьют пять. Гамем швидобис[1], сказала она по-грузински и добавила: — Спать, спать… Я хочу спать…
Таня ушла на свою постель и тотчас же заснула.
5Только что взошло солнце, и Прохор Матвеевич еще спал после затянувшейся новогодней пирушки. Его разбудила Александра Михайловна. Он поднял тяжелую голову, уставился на жену мутными опухшими глазами.
— Чего тебе, мать? — недовольно спросил он, — Что случилось?
— Вставай, Павлуша уезжает, — сказала Александра Михайловна, вытирая платком заплаканные глаза.
— То есть, как уезжает?
— Очень просто — в Москву, — дрожащим голосом произнесла Александра Михайловна и с укором взглянула на старика, словно он был виноват в столь внезапном отъезде сына. — Говорила тебе: ненадолго наша радость.
— Да что он — с ума спятил, что ли?! — негодующе воскликнул Прохор Матвеевич, свешивая с кровати ноги.
— А вот спроси его. Затвердил одно: еду — и все тут. Да еще накричал на меня, как на девочку.
— Подумаешь, какая персона! — рассердился вдруг Прохор Матвеевич и, быстро одевшись, поспешил в горницу.
«Приехать на одну ночь и уехать без предупреждения… Какое свинство!» — обиженно думал он, все более разъяряясь от незаслуженной, оскорбительной черствости сына.
Павел сидел за столом один и торопливо завтракал. Красное лицо его лоснилось, казалось озабоченным. Важный вид сына, поблескивающий на левой стороне груди орден «Знак почета» смутили старика, и уже готовые сорваться упреки, даже ругательства, застряли у него в горле.
— А, батя, — приветливо кивнул Павел. — Не захотел тебя беспокоить ради праздника — не сказал, что еду. А зараз жду машину, наряжусь вот на дорогу. Садись, да опрокинем по одной на прощанье.
Прохор Матвеевич обошел вокруг стола; гневно сопя, сел.
— Ты что же это, а?
— Что такое? — пряча улыбку, насторожился сын.
— Да то… Как же ты?.. Не погостил как следует и уже норовишь улизнуть?
— Не улизнуть, батя, а уехать в командировку, — поправил Павел. — Ведь ты знаешь, что я проездом. Дела не ждут.
— Никаких у тебя таких дел нет! — неожиданно вскипел старик. — А просто наскучило тебе у отца. Угощения не понравились?
— Что ты, отец? — изумленно расширил глаза Павел. — Ей-богу, дела. Ни одного дня не могу ждать. Ведь мне уже завтра надо быть в Москве. Шутка ли, одних тракторов надо отремонтировать сорок штук, а частей не хватает. За этим и еду. Да нарком узнает, что я тут прохлаждаюсь, таких угощений мне всыплет, — до следующего нового года буду чесаться.
Несмотря на убедительные доводы Павла, старик не унимался:
— Все это оттого, что не умеете работать. В праздники, когда не грешно с отцом и матерью степенно посидеть и поговорить, у вас исправных тракторов и запасных частей не оказывается.
— Ладно, не ругайся, — примирительно сказал Павел. — Из Москвы буду ехать — заеду. А летом заберу вас всех к себе в совхоз и будете, как на курорте, отдыхать…
— Слепой сказал: побачим, — обиженно буркнул Прохор Матвеевич.
Павел встал, крякнул, вытер полотенцем вспотевшее, густо побуревшее лицо, стал прощаться. Делал он это быстро и деловито, без лишних нежностей: крепко стиснул руку озадаченного отца, погладил широченной ладонью плечо матери.
— Ты хоть со всеми простился? — укоризненно и печально глядя на сына, спросила Александра Михайловна.
— Со всеми, мамаша, со всеми, — заверил Павел. — Не люблю прощаться, хоть убей. Перед каждой деловой поездкой не напрощаешься. Я и жинку свою приучил к этому. Портфель в руки и — айда. Она и не спрашивает — куда. Иногда и не знает, в совхозе я или уехал. Так-то оно спокойнее деловому человеку.
— А может, остался бы на денек? — в последний раз попытался удержать сына Прохор Матвеевич.
— Лишний разговор, батя. К чему?
— Ну и ладно. Кати, — побагровел от обиды старик и, махнув рукой, направился вон из комнаты.
С улицы донеслись призывные гудки автомобиля.
— О… уже кличет, — заторопился Павел и, быстро натянув щеголеватый, отороченный мехом полушубок, посадив на чубатую голову красноверхую кубанку, подхватил толстый, служивший вместо чемодана портфель, вышел…
— И всегда он так, — вздыхая, жаловалась Александра Михайловна, когда вся волгинская семья сидела за завтраком. — Не успеешь слова ему молвить, а он уже скрылся, как молодой месяц.
— А правда — что ему у нас делать? Не до гостеванья ему, — недовольно заметил Прохор Матвеевич.
Алексей с грустным сожалением взглянул на отца.
— Не тужи, отец. Я вот тебе одну притчу скажу, только вникни. Однажды я ехал по линии мосты осматривать. Вижу — на одном разъезде эшелон с зерном стоит. Спросил я у проводника, откуда хлеб. И что ты думаешь? — Проводник назвал станцию, на которой грузится зерно Павлушиного совхоза. И так мне стало приятно: как будто я у Павла в гостях побывал.
— К чему это ты? — недоуменно спросил Прохор Матвеевич.
— А к тому, что хотя мы и в разных местах живем и работаем, а все время как в гостях друг у друга.
— Про это я давно знаю. Загадка немудреная, — все еще сердясь, сказал старик.
— А моих самолетов, Алеша, нигде не видел? — смеясь, спросил Виктор.
— Откуда я знаю: твои они или не твои. На них клейма нету. Но как самолет увижу — тебя вспоминаю, — сказал Алексей.
Все засмеялись и громче всех Таня, которая чувствовала себя очень счастливой в это утро.
После завтрака Алексей увел Кето в другую комнату, спросил:
— Сейчас сказать отцу об отъезде или после?
Кето умоляюще взглянула на мужа.
— Алеша, это окончательно расстроит стариков. Неужели так необходимо ехать завтра?
Алексей молча достал из кармана листок, подал жене.
Кето быстро пробежала его изумленным и встревоженным взглядом.
Это была телеграмма из наркомата, которую Алексей получил еще вчера.
— Что это значит? Тебя вызывают в Москву для нового назначения? — спросила Кето.
— Как видишь. Кажется, мне хотят поручить строительство новой линии.
Кето опустила голову, задумалась, но тотчас же подняла на Алексея лучистый взгляд.
— Я поеду с тобой. Можно?
— Но ведь тебе лучше не ездить теперь… в твоем положении, — бережно гладя черные, аккуратно зачесанные волосы жены, сказал Алексей. — Четвертый месяц… Подумай, Катя. Право, тебе лучше побыть у стариков. А потом, как только я устроюсь, ты приедешь…
— Ты прав. Я должна еще вернуться в Сухуми. Надо же хлопотать о переводе. Но мне так хочется поехать с тобой. Ведь я не была в Москве пять лет.
Кето ласково и просительно заглядывала в глаза мужа.
— Ну, хорошо… Если ты так хочешь, поедем, — согласился Алексей.
— Ты скажешь старикам об отъезде вечером, — посоветовала Кето. — А сегодня мы сделаем для них что-нибудь приятное. Повезем в театр или купим подарок. Ты же знаешь: грузины очень любят дарить.
Алексей улыбнулся скупо, как всегда.
…Вернувшись из театра и готовясь ко сну, Александра Михайловна жаловалась Прохору Матвеевичу:
— Вот, Проша, как будто и есть у нас дети и в то же время нет.
— Ты что еще выдумала? — сердито уставился на нее старик. — Как это — нет? А где же они, по-твоему?
Он поправил стоявший на столике электрический ночник под зеленым матерчатым колпачком, разделся и, кряхтя, лег в широкую старозаветную кровать.
— Да так и нет, — вздохнула Александра Михайловна. — Не наши они…
— А чьи же? — спросил Прохор Матвеевич.
Александра Михайловна молчала. Она стояла у зеркала, держа в зубах шпильки, по старой, девичьей привычке заплетала перед сном в косу еще густые волосы.