Легенда одной жизни - Стефан Цвейг

Дураком вы меня, что ли, считаете, Бюрштейн, ил издеваетесь надо мною? Вы думаете — я даю себя обольщать этим людям? Они расточали мне комплименты, они вьюнами вились вокруг меня еще прежде, чем я написал свою первую строку, и все это только потому, что ко мне прилипла слава… слава имени, кусочек воспоминания, осколок сенсации… только потому что я — сын человека, о котором они тоже ничего не знали… только потому, что я чем-то являюсь для их тщеславия и что им приятно изливать на меня свое восхищение… Бюрштейн! я становлюсь больным, сумасшедшим, когда думаю об этой повседневной болтовне: «ваш батюшка» — то, «ваш батюшка» — се, и всякий мне рассказывает, когда, как и где он его знал, видел, любил, уважал, и всякий мучит меня, донимает и допрашивает, когда я, где и как… Все это мне уже известно, каждое их слово… Я читаю это на их лицах, на их губах: вот-вот сорвется у них с языка вопрос… Я вижу заранее, прежде чем они это сказали, как у них складываются губы для слов «ваш батюшка»… И я раздражен с первого же мгновения, Бюрштейн, потому что только и жду этого вечного: «ваш батюшка». Я знаю, что это будет сказано неминуемо, неотвратимо, ибо о том, что небо сине, а вчера была гроза, об этом они ведь не говорят — у них всегда только: «Ваш батюшка!» И все они говорят мне, как я похож на него, и спрашивают, не имею ли я также склонности… И этим-то людям, Бюрштейн, вы устроили сегодня праздник! О, Бюрштейн, если бы вы знали, как вы огорчили меня этим злосчастным вечером!

Бюрштейн.

Не смотри на это так трагично, Фридрих: лиха беда — начало.

Фридрих.

Мое начало — беда? Вам ведь стоило пальцем шевельнуть, и все появилось мигом, как по волшебству: первый актер нашего времени, публика, критики, восторг и восхищение; все выскочило у вас, как у Фокусника из сундука, и будь я дурак, я бы, в самом деле, подумал, что все это — в мою честь! Но я знаю, на что они рассчитывают, эти меценаты и унаследованные почитатели; я знаю, что они подстерегают: они надеются, что я жалким образом провалюсь в соревновании с моим отцом, в которое вы меня вогнали хлыстом; они уверены что, при сопоставлении с ним, я окажусь смешным… Ах, как легко, как ужасно легко это начало! О, как жалки вы и я, мы все, обманывающие друг друга…

Бюрштейн.

Но ведь твой отец…

Фридрих, дико.

Довольно о моем отце! Довольно! Дайте мне хоть раз перевести дыхание, не слыша слов «Мой отец»! Дайте хоть один день прожить, не думая о нем! Довольно с меня!

Стучит кулаком по столу.

Довольно! Довольно! Мне еще прожужжат сегодня уши его именем. Теперь я хочу отдохнуть от него…

Бюрштейн.

Но, Фридрих… стоит ли из-за этого так волноваться…

Леонора, поспешно вбегая.

Видите, Бюрштейн… Я сразу же сказала, что он все-таки приедет, великий герцог… Только что пришла от него телеграмма… Вот она, Фридрих; он самолично прибудет с вечерним поездом, чтобы прослушать твое произведение…

Фридрих, прочитав телеграмму, жестоким тоном.

Здесь ничего не сказано о том, что он прибудет ради меня… ни слова…

Леонора.

Да вот же… читай… «Ничто не могло бы удержать меня от присутствия на вечере, связанном с памятью и духом дорогого Карла-Амадея Франка».

Фридрих.

Карла-Амадея Франка. Меня зовут Фридрих-Марий Франк. Он приезжает не ко мне, и я к нему не подойду…

Леонора.

Фридрих… Я не понимаю тебя… Ты не представишься великому герцогу, старому другу и покровителю твоего отца?.. Я серьезно прошу тебя…

Фридрих, в порыве детской ярости.

А я вас просил… давно уже, каждый день… оставьте меня в покое!.. Я не хочу… я не хочу… ко всему этому иметь никакого касательства!.. И без того меня душит стыд, что я отдал вам себя для того праздника снобов, баронесс и патронесс.

Топает ногами.

Я хочу спокойствия, я хочу отдохнуть! Не желаю я этого пустословия и этих придворных комедий со всякими кронпринцами… Не желаю я вечно слышать…

Внезапно, из последних сил, разражается отрывистыми криками.

Вы устроили этот вечер… Я не принимаю на себя никакой ответственности… Плевать мне на все… Делайте, что хотите… Но на меня прошу не рассчитывать.

Быстро убегает в свою комнату, не дав им обоим притти в себя.

Леонора, в изумлении.

Что это? Между вами что-нибудь произошло?

Бюрштейн.

Ничего решительно. Просто — он очень возбужден. Как барышня перед первым балом.

Леонора.

Нет, Бюрштейн, — вы напрасно смотрите сквозь пальцы на его выходки. Откровенно говоря, Фридрих мне не нравится: я замечаю у него за последнее время растущую неприязнь ко всему, что мы делаем. За всем этим скрывается недовольство, несносное высокомерие. Мне кажется, в нем слишком сильно честолюбие, — оно в нем еще сильнее почтения к отцу, которое нам так нравилось в нем. Эта презрительность, эта озлобленность…

Бюрштейн.

Все, что угодно, только не высокомерие. Вы ошибаетесь. Я чувствую лишь одно: он очень несчастен. Он чувствует себя не по себе в своем положении, и, в конце концов, я это могу понять.

Леонора.

А я — нет. Ничуть не понимаю. Чего ему нужно еще? Чего ему недостает? Ставил ли кто-нибудь преграды его художественным стремлениям? Не было ли у него семьи, где на искусство смотрели, как на высший смысл жизни? Разве его принуждали к какой-нибудь определенной профессии? Он знает, что нет для нас большего счастья, чем видеть его идущим по стопам отца. Но Фридрих настолько же неумерен, насколько он не сформирован: он лишен дисциплины, почтительности, совестливости; он не умеет дорожить тем огромным благом, которое, без усилий с его стороны, попало в его руки: быть сыном такого отца и иметь возможность спокойно работать…

Бюрштейн.

У молодых людей спокойствие всегда родит тревогу. Чем тише вокруг них, тем сильнее в них внутренние бури. Мне кажется, что я его хорошо понимаю, — но на-спех, так сказать, на-ходу, — трудно объяснить это как следует. Скоро семь часов. Я хотел еще напомнить вам: распорядились ли вы уже насчет приема великого герцога?

Леонора.

Да… конечно… Вы правы… Надо приготовить места в первом ряду… При нем, вероятно, будут лица свиты… Надо сейчас же распорядиться… Остались ли еще свободные места? Это было бы ужасно… Во всяком случае, надо прекратить продажу билетов…

Звонит.

Бюрштейн, попросите, пожалуйста, ко мне Клариссу.

Бюрштейн уходит в соседнюю комнату. Иоган входит со стороны лестницы.

Леонора.

Иоган! Его высочество великий герцог пожалует сюда… Ты ведь знаешь его?

Иоган.

Помилуйте… тридцать лет знаю…

Показывает на свою медаль.

Его высочество собственноручно пожаловали.

Леонора.

Да… конечно… Как могла я спросить!.. Так вот… Когда его высочество подъедет, ты сам дверец кареты не открывай, — слышишь, у него есть на то форейтор, — а беги сейчас же наверх и доложи мне… Заметь при этом, сколько лиц в свите.

Кларисса входит вместе с Бюрштейном.

Я тогда сейчас же сойду по лестнице и поведу его в залу… Кларисса… вот и ты… Ты примешь и поведешь герцогиню, в случае, если она тоже прибудет, — но я этого не думаю… Что еще?.. Да, Иоган, в первый ряд нужно поставить кресла, совсем как тогда… Его высочество помнит все мелочи… все должно быть совершенно так же, как на чтении Карла… Что еще?.. Ах, да! чуть не позабыла главного… у меня ум за разум заходит. В прежнее время всем этим ведал Карл, — он так изумительно умел принимать… Вот что, Иоган: не продавать больше ни одного входного билета… ни одного, никому!.. И никого не допускать сюда наверх… кто бы ни пришел, не допускать! Понял?

Иоган.

Понял, сударыня.

Леонора.

Никого не пускать… Билетов больше не продавать… Когда его высочество прибудет, ты доложишь, не правда ли? Это все?.. Не забудь о креслах… Впрочем, за этим я сама посмотрю… Пойдемте, Бюрштейн… Оставайся здесь, Кларисса! Если его высочество появится в мое отсутствие, ты должна его, тем временем, принять. Но я сейчас вернусь…

Леонора и Бюрштейн быстро уходят вниз по лестнице. Иоган плетется за ними. Кларисса остается одна. Ей лет под тридцать; у нее — простое, спокойное лицо и ровные, уверенные движения. Она садится на диван у стола, берет в руки книгу, затем встает и направляется к боковой двери. Когда она берется за ручку, из двери выскакивает Фридрих, чуть было не столкнувшись с Клариссою; в руках у него пальто и шляпа.

Кларисса.