Македонский - Рауль Мир-Хайдаров

Акчурин не принадлежал и к тем расплодившимся в последнее время «деятелям», которые прикрывались звонкими лозунгами и призывами к «экономичности», «эффективности», а на самом деле жили по принципу: «После меня хоть потоп».

Не один проект «зарезал» Акчурин, не одну эффектную идею, за которой на самом деле стояла халтура, развенчал он потому, что знал: даже через десятки лет большой бедой, трагедией для человека или природы могли стать скоропалительные и необоснованные решения. Химия есть химия. За эрудицию и огромный опыт, инженерную принципиальность ценили его в проектно — изыскательских кругах страны.

А как же насчет людей? Видел ли он их за своими проектами? До сих пор считал, даже был убежден, что видел. Но теперь, обойдя комбинат вдоль и поперек, побывав не только в цехах, но и в закутках, приспособленных под душевые, комнаты отдыха или раздевалки, проведя долгие часы на работе и на отдыхе с теми, кто стоял у аппаратов и газгольдеров, он понял, что видел абстрактную массу, а не живых людей. И понимал, что уже давно мог сделать для химиков, таких же, как и его земляки, гораздо больше. И мысль эта была горше всего. Всю жизнь проектируя, он ни разу не подумал, что сам мог стать химиком — аппаратчиком или слесарем по ремонту химического оборудования, как призывали рекламные объявления, вывешиваемые каждую весну в их школе. Ну ладно, о себе не вспомнил, но как мог забыть, вычеркнуть из памяти людей, знавших, помнивших, даже любивших его. Фаттах, ежегодно наведывавшийся в родные края, присматривал за могилой его матери, оказавшейся соседкой его родителей и на этом последнем пристанище человека на земле. И, как говорил Фаттах в ту бессонную ночь, никогда он не думал плохо об Искандере, а жалел, что пропал, мол, человек, затерялся след соседа. Сказано было искренне, великодушно. А вот он никогда не вспоминал Фаттаха, покровителя юных лет. А ведь никто его, даже в хмельной компании, ни разу не упрекнул, что позабыл край родной, двадцать пять лет не заявлялся. Наоборот, Акчурин чувствовал: они рады ему, рады его успехам, гордились, что земляк выполняет для комбината такое важное задание.

В эти дни он почти не виделся с Олегом Марковичем. Не потому, что избегал его, а просто так складывалось, да и Прух был человек очень занятой. К тому же земляки Акчурина не оставляли гостя одного ни на минуту. Иногда они переговаривались по телефону, а пару раз по вечерам Олег Маркович отыскивал Искандера Амировича в поселке химиков, но увезти его оттуда ему не удавалось. Посидев с полчаса за столом, Прух, чувствуя себя здесь лишним, уезжал.

В день отъезда у Искандера Амировича было единственное желание: как‑нибудь разминуться с Олегом Марковичем. Накануне Прух настаивал по телефону на прощальном ужине у него дома, но Искандер Амирович отказался, сказал, что уже решено отметить отъезд у Фаттаха.

Весь вечер у Фаттаха Акчурин ловил себя на мысли, что постоянно смотрит на калитку, не появится ли вдруг Прух, но Олег Маркович так и не пришел. В конце застолья Акчурин повеселел, он радовался, что избежал разговора и расчета с Прухом. Все случившееся он воспринимал как дурной сон. В машине, которую на вокзал вел сын Фаттаха, он даже от души безголосо подпевал Богдану. Заскочили на минуту в гостиницу за чемоданом. Искандер Амирович в последний раз получил у портье ключ от своего шикарного номера и на всякий случай спросил, нет ли ему письма или записки, но ничего не было. Довольный, мурлыкая под нос веселый мотивчик, Акчурин с Фаттахом поднялись в номер. На полу стоял заранее уложенный чемодан, а на кровати, на кипенно-белом покрывале лежал, сверкая лаком и никелем, хищно — изящный «атташе-кейс», дипломат, давняя мечта Акчурина.

На вишневой, под «крокодила», кожаной крышке чемоданчика белела записка: «Искандер! Спасибо за все. Кейс — подарок, несолидно главспецу ходить с бухгалтерской папкой».

Искандер Амирович рассеянно щелкнул замками и на миг в чуть приоткрытую щель увидел флаконы, флакончики, тюбики, брикеты, баночки, подумал: наверное, французская парфюмерия для жены, и между ними — пачки денег в нетронутой банковской упаковке. Закрыл кейс и от растерянности даже опустился в кресло. Внизу уже сигналила машина, и Фаттах, прихватив чемодан и дипломат, поспешил вниз.

На вокзал следом подъехали и остальные земляки Акчурина. На перроне до прихода поезда шумно откупорили несколько бутылок шампанского. Земляки то и дело объясняли каким‑то своим знакомым на вокзале, кого они провожают, и на все лады хвалили Акчурина, и про очистные сооружения упоминали с гордостью.

Запоздавший состав продержали на станции долго. Чемодан и кейс занесли в пустое купе и кинули на вторую полку, а Акчурина все не отпускали в вагон. Богдан продолжал наигрывать на тальянке озорную мелодию «Апипа», и Фаттах пустился в пляс, стараясь затянуть в круг Акчурина, но Искандер Амирович, вяло перебирая ногами, смотрел в вагонное окно и видел в раскрытую дверь купе дипломат, и тоскливо думал: «Хоть бы кто утащил его, Господи.»

Словно нехотя поезд тронулся и медленно — медленно стал набирать скорость. Искандер Амирович, стоя у опущенного коридорного окна, машинально улыбался землякам, поспевавшим за медленно катившимся вагоном. Никогда в жизни его так торжественно не провожали.

В какой‑то миг ему хотелось закричать: «Не тот я добрый и порядочный человек, за которого вы меня принимаете, — мерзавец и взяточник я», — но на это у него не хватило духу.

Потихоньку вагон оживал: собирали билеты, раздавали белье, уже заварили чай, а Искандер Амирович все стоял у открытого окна, вглядываясь в ночную темень. Но он не замечал ни машин на переездах, слепивших вагоны мощными фарами, ни полустанков, мелькавших огнями каждые шесть километров, он думал о себе, о своей жизни.

Он думал, что, какие бы ни создавались законы, инструкции, правила, все равно, если не работают в душе человека очистные сооружения, толку от назиданий и мудрых инструкций мало. Не приставишь же к каждому человеку милиционера. А к нечестному милиционеру кого приставить? И Акчурин мучительно искал для себя какое‑то особенно уничижительное слово, но все слова, что он знал, не подходили. И Искандер Амирович вдруг вспомнил, как однажды за столом Курдулян сказал после ухода Пруха: «Умный мужик, но не наш.» Вот, верно! И он, как бы обрадовавшись, повторял: «Не наш… не наш…».

Ташкент,

1977