Немного любви - Илона Якимова

стуле у входа в лавочку, занимавшую часть первого этажа ее дома. В лавочке пана Карела была всячина, увлекательная для туристов, тарелочки с надписью «Чески-Крумлов», пивные кружки, маленькие керамические домики — их лепил сын пана Карела в Ческе-Будеевице, привозил сюда для продажи. Сосед пришел не с пустыми руками пришел — с кайзерками и кровяной колбасой. Пан Карел в свои восемьдесят пять знал, что по-настоящему нужно женщине независимо от времени суток — хорошо покушать. Он и бабушку покупал домашней кровяной колбасой, после чего они садились играть в карты, каковое занятие обычно занимало весь субботний вечер.

Познакомились, когда пан Карел ошибся телефоном, желая снять в аренду угол дома под лавку. Ошибся, но прилип ухом на воркующий грудной тембр. Девушка, говорит, у вас такой голос интересный, я хочу с вами познакомиться. Потом пришел, а девушка-то десятью годами старше.

— Бабуль, ты что такая задумчивая?

— Пан Карел на свидание позвал, — усмехнулась та, — в замковом саду сидеть, розы нюхать.

Для Элы это тогда был научно-популярный канал «есть ли жизнь после семидесяти пяти».

— Так ты бы и пошла!

— Дак на кой он мне, старый-то.

Госпожа Малгожата сильно сдала только в последние полтора года до смерти. Тогда же и случилась та странная сцена — дай мне немного любви… в пластиковом шкафчике в ванной стояла сухая тушь и помада свеже-лососевого оттенка, всегда одна и та же, початая, кажется, сразу после Второй мировой. Там же были сложены никелированные волнистые шпильки — до тех пор, пока бабушка не срезала волосы. Космы, — так и сказала, — а ведь была я красивая…

Эла долго шарила в кухне, чтобы в итоге включить электрическую турку. Плита тут дровяная, с утра не натопишься, а потом они с соседом уселись к столу, к кайзеркам и колбасе. По-хорошему надо думать, что стряпать на ужин, и звать деда пробовать, но Элу подразвезло с дороги, ни думать, ни действовать не хотелось. Дядя Карел сильно сдал тоже, как если бы вот-вот собирался отправиться за своей давней подругой, дожидавшейся его уже восемь лет.

— Бета, у тебя зеркало вот-вот грянется. Говорил я ей, что не потянет стена…

Говорил лет пятнадцать назад, надо полагать, а так упоминает, словно вчера, словно — вот она, стоит между ними.

— Говорил, дай сделаю, а она сама, всё сама.

Госпожа Малгожата, верно, могла почти все сама — вот только не остановить смерть. В детстве Эла очень хотела быть похожа именно на нее, а не как сейчас — не пойми на кого. Видимо, на неизвестного отца. Пани Криста тоже внешне удалась не в мать, хоть и хороша. А когда-то была и старшая сестра пани Кристы, Анжелка, но той навсегда пятнадцать, в памяти, не в образе, не осталось у Малгожаты от мертвой дочери ни единого фото.

— Ты надолго, Бета?

Наврала, что надолго, стесняясь признаться, что последний раз. Продать, продать и уехать в Вену, подальше от Брно, от Праги, ото всего. И делать вид, что никогда ничего не было. Продать. Дом старый, и не такое выдержит. А там уж ходить любоваться на Крумловскую мадонну в Венский искусствоведческий музей. Ностальгия, тоска и любовь особенно щемящи издалека.

Глава 3 Поминальный обед

В Капланке, невозмутимо графичной, словно вычерченной чернилами по очень тонкой белой бумаге, — и вдруг торгуют косметикой. Здесь надо зайти по лестнице к собору, в заднем дворике постоять у могильных плит воеводы и его дочери, поводить пальцем по вырезанным канавкам букв надгробия. Что останется от нее, Элы, когда она уйдет? Ничто, тлен. Если даже от этих во времени устояла такая малость, как память о смерти. Голые ветви деревьев на фоне неба у Капланки — как вена, как кровоток. Спуститься, и по Горни вверх, вперед. Хостел, ресторан, ресторан, местска книговна. Постоять у бывшей резиденции прелата, расчерченной кирпичиками желто-коричневого сграффито. Дальше пивница, ресторан, трдельница — надо взять с шоколадом и мороженым, неважно, что осень, день-то выдался теплый. И постоять снова, уже на мосту над Влтавой, роняя капли все-таки растаявшего мороженого в холодную воду. Единственное, что люто бесит, так это заливистый хохоток толкающихся туристочек. Они думают, это ужасно весело: похвастаться всем, как их обжимают гормонально напряженные юнцы. Отсюда открывался божественный вид на Крумлов, на лоскутное замшевое одеяло черепичных крыш, видное с высоты птичьего полета. Постояла, переполняясь все более гнетущим раздражением на визги девиц, свернула с Горни на Паркан, оттуда на Длугу к бывшему городскому Арсеналу.

— Тебе как обычно?

— Мне двойное «как обычно», пожалуйста.

С Вацлавом они знакомы с каких-то дошкольных времен. Ноги с непривычки устали, она и села, как и собиралась, пить кофе и пялиться на мост, на розовую громаду Замковой башни. Замок был закрыт, двор был закрыт, медведи спали во рву — или куда там на зиму укладывают медведей на уютный сон. Эла сидела, не шевелясь, не оглядываясь. Мир вокруг нее был наполнен паникой увядания, и каждая деталь напоминала о смерти.

Голая древесная ветвь, протянувшаяся над рекой. Птицы, пронзающие облака. Ветер, сносящий на двойную лучину Влтавы ранние сумерки. Осень — время застывания, замирания, первого льда, вот он, уже у берега, несмотря на то, что посередке гудит вода. За осенью неизбежно приходит зима, но до поры — до времени тебе кажется, что оно не навсегда, что теперь можно уснуть до тепла. И ты уходишь зимой, не в силах проснуться под землею, а весна однажды так и не наступает. Тебе несут цветы, но будущие цветы уже восходят сквозь тело твое, не причиняя боли. Ты сама теперь эти цветы, прощай.

Смерть является до того, как ты ее призываешь — в косвенном намеке или ударе сердечном — и тогда приходится признать, что ты здесь вот такая же глупая туристочка, хохочущая на смотровой площадке, не знающая, когда сомкнутся створы.

Двадцать были как бы в другой жизни, в которой все живы и молоды, даже бабушка. Тридцать Эла не заметила. Сорок казались отметкой в календаре, не более того. Женщины их рода, особенно старшие женщины, тлену поддавались плохо, нехотя. Какое-то время она еще по инерции ощущала себе пронзительно бессмертной. Все началось после сорока двух с первыми признаками увядания. Она и так продержалась долго, спасибо бабушке Малгожате за хорошую наследственность. Провисли углы рта, поплыл овал лица и грудь взяла привычку прилипать к торсу, истончились волосы. Живот, раз набравшись, не торопился уходить. Подруги привычно твердили: