Однажды осмелиться… - Кудесова Ирина Александровна

Книга, начатая в пятницу вечером, была закончена в субботу к полудню.

Володик уехал с маман по делам и потом еще собирался заскочить на рынок. Живот у Оленьки пока не наблюдался, но ей уже запрещалось поднимать больше полутора килограммов и ходить дальше парка, начинавшегося через дорогу от дома.

Оленька, конечно, поехала бы к подруге Женьке, но в метро ее начинало мутить.

Осталась дома, читала, смотрела за окно на остывший парк, прикрывшийся сетью лысых веток, на проплешины газонов, где пожухлая трава уже сплелась с землей и подгнившими листьями. Дурацкая промозглая погода. Гуляющих в парке наплакал кот. Пожилые пары под ручку или тетки с детьми. Оленька поймала себя на мысли, что есть что-то, о чем ей не хочется думать. И сразу — перескочив через это «что-то»: и ей суждено вскоре ходить по темным дорожкам, между голых деревьев с мерзлыми ветками. У него к тому времени будет имя.

В отличие от Оленьки, Кэтрин, если не врет книжка, была храброй и ни разу не сказала, что боится рожать.

Оленьке пришло в голову, что кикимора, сидящая напротив нее, вовсе не кикимора. Это та же Кэтрин, только очень, очень старая. Сколько ей сейчас — уж не меньше сорока пяти. Оленьке казалось, что сорок пять — это слишком много. Вернее, это много, когда у тебя никого нет.

Хомяков сказал, что у Кэтрин нет мужа и детей тоже нет. Зато есть полусумасшедший отец, а мать умерла. Поэтому она уходит на работу каждый день, дома можно чокнуться.

Оленька подумала, что эта, нынешняя Кэтрин, когда-то тоже резала волосы, творя свое маленькое волшебство, и говорила «Я хочу быть тобой», да жизнь такая гнусная штука. Чем дальше по ней, тем глуше отклик, кричи не кричи. Даже эхо уже не хочет быть тобой.

Просто книжная Кэт умерла при родах, а эту бог миловал. И вот, помилованная, живет она своей странной жизнью, утром кормит отца, днем сидит в каморке бок о бок с девицей, которой время от времени звонит муж, и они, видимо, счастливы. Вечером Кэт возвращается домой, кормит отца и снова пишет. Сочиняет копеечные романы о Молли или Долли, открывающих двери своих домов и сталкивающихся нос к носу с уготованным им счастьем. Она подписывает романы вымышленным именем и никогда не публикует их в своем издательстве. Потому что ей за них стыдно, потому что она им не верит.

Конечно, она похожа на очковую змею. И одета — хоть плачь, сплошная какая-то синтетика, обтягивающие тощее тело водолазки. Но ведь неизвестно, что сталось бы с той, бумажной Кэт, если бы она не умерла.

Оленьке вдруг стало страшно — как тогда, когда Вата опускалась на хлипкий дачный домик. Ей показалось, что роды — это та же Вата, от них не убежишь. И в шкафу от них не спрячешься. «Надо быть храброй, — сказала она себе вслух, дома-то никого не было. — Хоть храбрые и умирают».

Ей расхотелось думать о Кэтрин — настоящей и книжной. Ей расхотелось их жалеть. Да, ей было кого пожалеть. Себя. Как ни крути, ты один.

«У madame было кровотечение». При слове «кровотечение» к горлу подкатывает ком.

Не надо говорить, что сейчас другая медицина.

Разве в медицине дело. Просто ты на свете один, и, когда становится душно, никто не в силах открыть тебе легкие, чтобы вдохнуть в них кислород. Надо быть храброй. Или, может, не надо было читать эту книгу. Там мальчик родился мертвым, задохнулся, запутался в пуповине. Он был похож на свежеободранного кролика и не кричал, как же ему кричать.

Было странное чувство, что все это происходило с ней, или, может, не с ней, а с Кэтрин, когда она была молодая и не носила таких отвратительных очков.

Это она просила наркоз. Это она просила его еще и еще. И это у нее было такое серое лицо, когда в круге лампы «доктор зашивал широкую, длинную, с толстыми краями, раздвинутую пинцетами рану», а другой доктор накрывал ей лицо резиновой маской. И Оленька заревела на фразе «Это было похоже на картину, изображающую инквизицию».

Нервы, просто нервы. Она посмотрит какой-нибудь хороший веселый фильм, и все пройдет.

Только с Кэтрин уже не будет по-прежнему. Война окончена.

Прощай, оружие.

16

Кэтрин сидела, строчила — как всегда размашисто, без полей. Иногда подтягивала к себе толстенный словарь: нетерпеливо листала, затем вела пальцем по строчкам, ища слово. Возле лампы у нее стояла маленькая круглая штуковина для борьбы с пальцеслюнявленьем — коробочка с сырой губкой. Перед каждой атакой Кэтрин тыкала в губку перстом — так, будто хотела стол продырявить. Она переводила какого-то современного американского классика и заметно нервничала. Ей явно было не по нутру его скромное творчество.

В другое время вся эта сцена — особенно смачивание пальца — вызвала бы у Оленьки приступ раздражения. Но сейчас она сидела и улыбалась, как блаженная. Она хотела заговорить, но не знала, с чего начать.

— Кэтрин?

Молчание.

— Кэтрин…

Задрала голову, глаза тучками затянуты: недовольна. После двухмесячной перелицовки всякой любовной мути имеет человек право выбирать автора? Она уж подобрала бы себе приличного. Приличного, а не модного. Ну что это такое, ей-богу: «Глаза его были мокрыми ранеными ковриками». И как толковать прикажете? А потом скажут — переводчик бездарь.

— Кэтрин… Вы заняты?

Нет, в бадминтон играю.

— Вы что-то хотели, Оля?

— Да… Я хотела… я хотела сказать, что жду ребенка.

Глаза все еще в тучках, но те быстро-быстро разбегаются. На смену — голубое удивление:

— Почему… вы мне доверяете?

— Я прочла «Прощай, оружие!», я так плакала. Будто это произошло со мной. Со мной и… с вами.

Кэтрин сняла очки.

Она смотрела на Оленьку и ничего не говорила. Потом как-то обмякла.

— Слушайте, Оля… Вы больше никому не признавались? Про…

— Про ребенка?

— Д-да… Молчите, я вас умоляю. Тут уши не только у стен, а даже у дверных петель.

Оленька улыбнулась:

— Хомячьи уши?

— Разные. Вы многого еще не знаете. Потом поговорим.

Надела очки, уткнулась в бумажки. Снова подняла голову:

— Они вас сожрут, если узнают. Им нужен корректор.

Больше она не сказала ни слова. Про пальцетыкательницу забыла и слюнявила палец всякий раз, когда лезла в словарь.

17

— Вы идете домой?

Кэтрин укладывала исписанные листы в сумку. Спросила, не повернув головы. Между ней и этой девчонкой пока ничего не было. К тому же за девочкой, похоже, муж заезжает. Ну и прекрасно. Ну и не о чем тогда говорить.

— Да.

Кэтрин взяла со стола очки, свои старые, любимые, нелепые очки, кому не нравится, того не спрашивают. Очечник весело клацнул.

— Разве за вами…

— Нет!

Оленька подумала, что они могут осесть с Кэтрин где-нибудь в кафе, на полчасика. Сейчас шесть, а Володик появится не раньше начала восьмого. У метро есть приятная кафешка.

— Ну раз нет, тогда идемте.

Входная дверь захлопнулась за ними, и их окатило волной холодного ветра. Вчера начался ноябрь.

Пересекли двор. Яблочки то ли дворник умёл, то ли сами разбежались.

Вышли за ворота.

— А… а что вы сейчас переводите?

— О, наверно, вы его не знаете. Вам что-нибудь говорит имя Ричарда Бротигана?

Оленька покачала головой. Нет, ровным счетом ничего.

— Он теперь у нас в моду входит. Руководство решило сборник рассказов издать.

— И как он?

— Отвратительно.

— А-а…

Кэтрин вдруг улыбнулась.

— Знаете, говорят, он унаследовал манеру Хемингуэя.

— Да?

— Нет, конечно. Просто то и дело пишет про дождь.

Как до нее достучаться, как объяснить ей, что теперь… Оленька подумала: а если сейчас торгануть своим страхом, сказать — я, как и Кэтрин Баркли, с дождем не в ладах, как и Кэтрин, всякий раз жду чего-то… ужасного, как и Кэтрин…

— Невелика заслуга.

— Что?

— Невелика заслуга, говорю, всюду дождь впихивать. Кстати, один рассказ мне понравился. Смешное совпадение: он называется «Машинистка Эрнеста Хемингуэя». Написан ясно, оттого и выигрывает.