Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

Жизненный и творческий опыт, серьезное раздумье над целями искусства, над его действенной, активной силой, его участием в преобразовании жизни не раз помогали мне в работе и над моими новыми и старыми книгами.

Мой роман «Лесозавод», выдержавший несколько изданий, обсуждался на многих читательских конференциях, имел хорошую прессу. Но от одного переиздания к последующему я замечала недостатки, которых не видела раньше. Например, как филологу, мне всегда был любопытен фольклор, и в романе одно время он занимал неоправданно много места. А с годами я пришла к выводу, что фольклорные украшательства отяжеляли язык романа, и поэтому позже они были убраны без сожаления. В первых редакциях романа был даже образ старухи-сказительницы, правда, отрицательный, как живой пережиток прошлого, старой, темной деревни. Но в сравнении с другими отрицательными персонажами, тоже представлявшими пережитки прошлого, старуха-сказительница была, что называется, только привеском, и потому вся ее линия, побочная и лишняя, исчезла. Больше всех слушал сказки и побаски старухи молодой лесозаводский техник Бучельский, интеллигент-неврастеник, пустой и неустойчивый человек. Живя своими отсталыми и надуманными представлениями, не желая понять и по-своему включиться в новое жизнестроительство, техник Бучельский наконец, в припадке раздражения, покончил жизнь самоубийством. Опыт жизни и творчества потом подсказал мне, что такой конец может возбудить у читателей сочувствие к никчемному человеку, а ведь я-то хотела возбудить к нему презрение. В новом переиздании романа «Лесозавод», оставив Бучельского таким, каким он и был, я дала иной поворот сюжету: в припадке раздражения покушаясь на самоубийство и мечтая напугать всех ложно-трагическим пафосом предсмертного письма, Бучельский… остался жив-живехонек, его спасли, но он оказался осмеянным самим же собой.

Другой случай — с повестью «Двор».

Когда создавалась первая редакция повести, главным моим творческим стремлением в то время было: разоблачая мерзость, убожество и вред мелкособственнической стихии, показать назревание в душе Баюкова перелома, показать закономерность победы света над тьмой. Годы шли, и, временами просматривая эту старую повесть, я все же чувствовала какое-то смутное недовольство ею. Позже я поняла, что, несмотря на остроту конфликта, в повести была своеобразная диспропорция: конфликт двух соседских дворов почти вытеснял собой все другие стороны жизни и самого Степана Баюкова из окружающей его деревенской жизни тех лет. А это был доколхозный период, когда в деревне создавались ТОЗы, товарищества по совместной обработке земли. В прежней редакции повести об организации ТОЗа, как и об участии в этом деле Степана Баюкова, говорилось скупо. Но ведь было известно, что кулаки яростно ненавидели ТОЗы. И, следовательно, Баюкова они ненавидели не только из-за дворового конфликта, а еще лютее ненавидели они в нем представителя новых, революционных перемен. Так ведь и было в деревне в ту пору: под видом дворовых и бытовых столкновений проявляла себя классовая борьба против зачинателей нового, представителем которого и был Степан Баюков. Общественная сторона его жизни представилась мне полнее. Назреванию перелома в его душе помогла не только новая любовь к Липе, но в такой же степени и люди, вместе с которыми он начал преобразовывать деревенскую жизнь. Вот по этим-то основным путям была доосмыслена новая редакция повести, написанной без малого тридцать лет назад.

Невозможно представить себе творческую жизнь художника вне проблем и задач современности.

Мы живем в великую эпоху борьбы за мир и дружбу между народами, гордясь, что наша родина стала знаменосцем борьбы за мир, этого самого неодолимого движения современности.

Каждый из нас испытывает безграничное удовлетворение, участвуя в борьбе за всеобщий мир и дружбу стран и народов. Наша родина вынесла неисчислимые бедствия от войны, и любовь к мирному созиданию у нас, что называется, в крови. Труд, прогрессивные деяния человека только тогда могут быть закреплены, продолжены далеко в будущее, когда над ними мирное, светлое небо; только творчество во имя мира укрепляет жизнь на земле. Как и множеству советских людей, довелось и мне испытать эти чистые, благородные чувства интернационального дружеского общения сторонников мира в разных странах.

Еще со времени Первого конгресса защиты мира и культуры — в Париже, летом 1935 года, мне довелось участвовать в интернациональном движении прогрессивных писателей за мир, что и описано мною в путевых дневниках «Июнь в Париже». В очерках и публицистике, посвященных впечатлениям от путешествий и дружеских встреч во Франции, Чехословакии, в Народной Польше, в Финляндии, мне хотелось отразить виденные воочию плодотворные результаты все расширяющегося общения народов друг с другом, взаимного знакомства с достижениями культуры и науки. Мы вступили в эпоху строительства коммунизма, величественной эры в истории человечества, которой чужды всякое сектантство и национальная ограниченность. И потому всегда хочется работать для этого самого грандиозного движения современности, хочется запечатлевать живые черты этого справедливейшего всечеловеческого движения!

Сколько бы ни прожили мы на свете, жизнь нам представляется как бы даже бесконечной. Далеко в прошлом весна и лето людей моего поколения, и уже осень, рука об руку с зимой хозяйничает у нас во дворе. А мы, наперекор всему, продолжаем ждать и ощущать весну. Пусть же пребудет в нас до конца дней это чувство вечно молодой, движущейся, мужающей на глазах жизни, чувство, которое зарождается, распускается, как юные, яркие и клейкие от вешнего сока листья.

Анна Караваева

Москва. Июль 1956 года.

ЗОЛОТОЙ КЛЮВ

Повесть о дальних днях

«Статский советник и кавалер Гавриил Качка, семейство его и домочадцы»

Барнаул 1793 г. Февраль

Любезная сестрица! Здоровы ли Вы, Ваше сиятельство, дорогая капризница? Поелику ты в столицах обретаешься, то досугом столь мало обладаешь, что и сестру забыла. А я в этом проклятом углу от скуки умираю!

Уже было две оказии, сестрица, а ты писать не изволишь. Ездишь себе, верно, по першпективе Невской, нашей несравненной, целые вороха платьев себе нашила… а? Носят ли ныне сильно сборчатые роброны и сколь сильно открывают спину? Я о сем спрашиваю по той причине, что располнела я ныне весьма и весьма, так спина моя из худой, какой была она до приезда в место сие, в полную и соблазнительную для взглядов обращается, посему желание мое ты, comme une dame de qualité[2], понимаешь. Еще спрошу, сестрица, какие ныне цвета в моде? Наш новый горный ревизор, Владимир Никитич (voici un vrai gentilhomme, doux et joli[3], ну просто молодой бог), утверждать изволит, что будто самый модный серизовой и палевой. Ах, сестрица, сие хуже смерти! Эти цвета как раз не идут к моей фигуре и моему лицу, слишком румяному и белому — oh, cette beauté russe![4] Стараясь всячески культуру французскую в себя принять, лицо иметь томное, в меру бледное, в глазах мечтательность, стараюсь даже кушать меньше — и все без толку. Сие печалит меня до глубины сердца, сестрица.

Еще спрошу: где ныне мушки лепят? Я чаю, и тут новости всегда бывают, но в альманахе последнем, что ты мне послала, я ничего о мушках не видала, посему интерес большой об сем имею. Владимир Никитич, как осенью сюда приехал, так сразу меня удивил: де моды ныне — больше английские, по причине якобинства во Франции. Английские моды!.. Посуди, сестрица, сама, где в них отрада для души: грубость и грубость! Сколь мерзки мне все сии Робеспьеры и вся сия демонская зараза!.. Нот никаких новых нет, все пробавляемся теми, что у m-r Palaprat[5] к водевилям приложены. Очень хороши: весело и остроумно. Мы намедни разучили с Владимиром Никитичем «Trois gascons»[6] и весьма удачно.

Ах, сестрица, не учи меня осторожности. Notre vieux bonhomme ne soupçonne rien[7], и мы с Вольдемаром (я уже намекала тебе прошлый раз) смотрим невинно, яко младенцы. О Lise, ты недаром наставницей моей была!

Ах, сестрица, уж и скука же здесь! Но Гавриил Семеныч утешает меня тем, что здесь я «первая барыня». Comment cela vous plaît?[8] Чуть не забыла, батюшки! Пришлю тебе с оказией денег, потрудись мне лент выбрать самого последнего вкуса для шляпок весенних. Да какие еще самоновейшие романы появились — пришли, умоляю. Наша Веринька весьма мастерица их читать, хотя она, по глубочайшему убеждению души моей, очень упрямое, неблагодарное существо. Живет у нас как родная, кушает за одним почти столом, все мои держанные платья носит, обучена по-французски и музыке тоже, а все смотрит волчонком, неулыба, тихоня! Сколь черство сердце народа нашего!