Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Я решил ехать. И в большой степени потому, что не мог отделаться от мысли: может быть, в последний раз. Предстояла операция. Бессмысленно отгонять от себя подобные размышления, они все равно не оставят тебя. Попробуйте не думать о белом слоне всего одну минуту и убедитесь, что это невозможно.

Отъехали мы от города километров на пятнадцать, прошли мимо заболоченной поймы реки и вошли в лес. Паша хорошо знал эти места и привел меня на полянку, где у него бывали самые удачные охоты на вальдшнепа, поставил меня, а сам пошел на другую поляну, что в сотне метров от этой.

— Один промахнется, на другого выйдет, — сказал он. — Самое главное, смотрите, куда будет падать. Заметьте по дереву или по какой-нибудь другой примете.

Подмосковный лес не Вологодчина, в нем слышится шум автомобилей, пыхтение «МАЗов» и «КамАЗов», отдаленный грохот электрички. Лес этот полон парадоксов. Скажем, на поляне, где я стоял, у молодого березняка срезаны все нижние ветви: зимой здесь заготавливают метлы. Но в то же время соседствующие с березками молодые сосенки высоко обглоданы лосями. По помету лосей и по числу загубленных сосенок можно судить, что лося в этом лесу много больше, чем он может прокормить.

По не просохшей еще земле из лужи в лужу текут едва приметные ручейки. Под ногами то березовая прошлогодняя листва, то светлая сухая трава с отдельными, пробивающимися сквозь нее зелеными травинками. На кочках травка торчит уже зеленым пучком. Березки по опушкам едва-едва начинают покрываться зеленой дымкой, а в лесу почки только лопаются. Когда стоишь вот так неподвижно в тишине леса, щелчки от лопания почек хорошо слышны. На фоне неба сиреневые кроны берез ажурны, в глубь же леса уплотняются и стоят вместе с елями черной стеной.

Тяга — это не только переход дня в ночь, не только предшествующий этому закат, тяга происходит на самом острие границы между ранней весной и весною леса. Дни ее отмечены белой вербой и желтыми сережками ив, появлением лиловых листочков бузины, а в солнечный день — первыми бабочками. Я знаю людей, коллекционирующих цветные слайды с закатами. Закаты наверное, ярче и разнообразнее, чем восходы. Да и много ли мы, горожане, видим восходов? А закаты снимают и из окна московской квартиры. Но что эти слайды по сравнению с закатом на тяге! Как бы ни был красив слайд, он не способен передать пения птиц, запахов леса и ощущения ветерка на щеке.

Блеет бекас над болотом, робко пробует свои силы в барабанном искусстве дятел, прокуковала где-то кукушка, одна из первых. А как стало смеркаться, звуки эти затихли, все заглушило неистовое верещание дроздов. В перерыве между их руладами слышался звонкий и пронзительный голосок зарянки.

В ожидании момента перехода дня в ночь напряжение во мне постепенно нарастало. Происходило оно и о охотничьего азарта, вот-вот должно раздаться хорканье вальдшнепа, и тут важно не пропустить этого мига, но в то же время я ждал мгновения, в котором рождается ночь. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что на ум пришли мне стихи Тютчева: «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...» Я повторял эту строку, и рождение ночи волновало меня своей тайною, как зарождение жизни человека или как его смерть. «Есть некий час, в ночи...» Не это ли мгновение? Нет, еще рано...

С кряканьем пролетела над головой утка; инстинктивно вскинув ружье, я медленно опустил его. Неторопливыми взмахами крыльев прошла над лесом цапля. Я даже не вздрогнул. «Есть некий час...» Вот! Вот это мгновение! Я почувствовал его всем своим нутром, все душой. Сейчас должен появиться вальдшнеп. Сейчас или никогда...

Вальдшнепа не было. А я тем временем шептал:

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,И в оный час явлений и чудесЖивая колесница мирозданьяОткрыто катится в святилище небес.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах,Беспамятство, как Атлас, давит сушу;Лишь музы девственную душуВ пророческих тревожат боги снах!

Тяги не было. Когда совсем стемнело, я услышал шелест сухих листьев и треск веток, подходил Паша.

— Это надо же! — проговорил он с досадой. — Как не повезло! Всегда здесь хорошая тяга. Это надо же! — без конца повторял он и мотал головой.

— Не огорчайтесь, Паша, — пытался я успокоить своего молодого друга. — Мы хорошо постояли.

— Да что толку? Это надо же! Хотя бы один протянул. Как назло! Вот скажите теперь, в чем тут дело? И время ему лететь, и погода самая что ни на есть, а тяги нет!

И тогда я сказал ему то, о чем думал в момент «всемирного молчанья»:

— В каждом году, Паша, есть всего лишь неделя, когда объявляется охота на вальдшнепа. В этой неделе есть всего один день, когда нам удается попасть в лес и постоять в ожидании тяги. В этом дне есть всего лишь четверть часа, когда происходит тяга. И в эти четверть часа есть доля секунды, когда мы можем выстрелить. У нас было все, кроме этой доли секунды. Разве этого мало?

Паша помолчал с минуту, обдумывая мои слова, и, вскинув на плечо ружье, сказал:

— Все равно обидно.

Шутка

— Александр Сергеевич! — окликнул меня женский голос, когда я вышел из метро и направился к троллейбусной остановке.

Я оглянулся. Ко мне подходила, улыбаясь, молодая женщина. Высокая, но немного сутулая; в ярком платье чуть ниже колен и в туфлях на низком каблуке. Лицо ее, может быть и не очень уж красивое, прикрывалось с одной стороны светло-русой прядью хорошо уложенных волос. А глаза сияли неподдельной радостью. Такие глаза невольно вызывают ответную улыбку. С трудом узнал я в ней свою бывшую студентку. Как ее зовут, уже не помнил, конечно, но она окончила институт лет пять назад и занималась у меня горными лыжами. «Ну да, — соображал я, пока она подходила, — это с ней была связана та смешная история. Как же ее зовут?»

— Александр Сергеевич, дорогой, как я рада вас видеть! — ухватилась она обеими руками за мою протянутую руку.

Что поделаешь, своих бывших студентов всегда называешь на «ты» и забываешь, что женщине нельзя первому подавать руку.

С альпинистами и горнолыжниками я ездил на спортивные сборы на Кавказ, Тянь-Шань или Карпаты и всегда был с ними в самых дружеских отношениях.

— Спасибо, я тоже рад тебя видеть. Где ты? Как живешь?

— Да тут, в одном геологоуправлении. А вы всё в институте?

— Все там, все по-прежнему.

— Ездите в горы? — спросила она.

— Конечно, как всегда.

— Вы знаете, Александр Сергеевич, для меня это самые лучшие воспоминания. Никогда не забыть, как мы были в первый раз на Карпатах, какое было солнце, снег, как было весело! Ну что теперь? Работа, работа... В поле не бываю, с работы домой, из дома на работу.

— Как твои дела семейные? — поинтересовался я.

— Да никак. Не вышла замуж, Александр Сергеевич.

— Что так? Ты такая стала интересная женщина, тебя прямо не узнать.

— А.. — махнула она рукой, — ладно! Расскажите, что нового в институте.

В институте ничего нового не было, и мы стали вспоминать студентов ее курса. Кто где, чем занимается, куда уехал. И тут я наконец вспомнил ее имя — Соня Мешкова. Ну да, Соня, которая храпела.

Тогда на Карпатах мы жили не на турбазах и не в гостиницах, а снимали комнату в каком-нибудь частном доме. Готовили по очереди, а спали на полу в спальных мешках, все в одной комнате — и ребята, и девушки, и я, их тренер. Бывало, еле укладывались, так было тесно, а переворачивались ночью на другой бок по команде. Если кто опоздал улечься, то ложился прямо поверх товарищей и потом постепенно как-то втискивался. Соня была очень застенчива, и над ней подшучивали, всячески ее разыгрывали. Однажды ребята договорились, что как только Соня уснет, будить ее и говорить: «Соня, не храпи!» А она вовсе и не храпела. Но ужасно смущалась, ложилась рядом с подругами и просила их сразу толкнуть ее, как только она захрапит. Шутка эта всем очень нравилась, ею несколько злоупотребляли, но остановить ребят было трудно. Нет-нет да кто-нибудь крикнет: «Соня, не храпи!» — и тут же в ответ ему гомерический хохот.

— Ну как ты, не храпишь больше? — спросил я.

— Ой, Александр Сергеевич, вы помните?!

— А как же?

— Вы не представляете себе, как я мучилась. Чуть с ума не сошла. Мама меня успокаивала, говорила, что я не храплю, что это я все выдумала. Я с тех пор так боюсь... Я из-за этого и в поле не стала ездить. И вообще...

Я был совершенно ошеломлен.

— Как?! Ты до сих пор не знаешь?.. Соня! Это была шутка! Ты и не храпела совсем. Это был розыгрыш, неужели ты не знаешь?

— Как шутка? — сказала она медленно, с расстановкой. — Разве так шутят?

Я готов был провалиться сквозь землю.

— Я думал, ты знаешь...

— Вы серьезно, Александр Сергеевич? — Ее расширенные от удивления глаза начали наполняться слезами. — Хорошенькая шутка... Как же так можно? Если бы вы знали... До свиданья. — Она повернулась к пошла.