Ангелология - Даниэль Труссони

Остаюсь искренне Ваша,

Эванджелина уставилась на бумагу, которую держала в руках. Она ничего не понимала. Почему Эбигейл Рокфеллер писала матери Инносенте? Что означало «наши интересы в Родопских горах»? И почему семья Рокфеллер дала денег на восстановление Сент-Роуза после пожара? Эванджелина знала, что Рокфеллеры не были католиками и не имели никакой связи с епархией. В отличие от других богатых семей «позолоченного века»[5] — ей сразу вспомнились Вандербильты — у них не было собственности поблизости. И все же такому щедрому подарку должно быть какое-то объяснение.

Эванджелина свернула письмо миссис Рокфеллер и положила его в карман. Выйдя из архива в библиотеку, она сразу же почувствовала разницу температур — камин слишком сильно нагрел комнату. Вытащив из стопки исходящей почты письмо, которое она написала мистеру Верлену, Эванджелина поднесла его к огню. Пламя лизнуло краешек конверта, оставив легкий черный след на розовой бумаге, и Эванджелина вспомнила портрет мученицы Розы из Витербо и легенду о грациозной девочке, противостоящей неистовству костра. Конверт вспыхнул и исчез, словно унесенный дымом.

Поезд-экспресс до Восьмой авеню, станция Коламбус-серкл, Нью-Йорк

Автоматические двери разошлись, впустив в вагон струю морозного воздуха. Верлен застегнул пальто, ступил на платформу, и его тут же оглушила рождественская песенка «Jingle Bells», исполняемая в стиле рэгги двумя парнями с дредами. Ритмичная мелодия, жара, сотни людей, движущихся по узкой платформе. Следуя за толпой, Верлен поднялся по широким грязным ступенькам в заснеженный наземный мир и оказался в объятиях обледеневшего зимнего дня. Его очки в золотой оправе запотели на холоде — полуслепой человек отправился своей дорогой по дрожащему от холода городу.

Как только стекла очков перестали запотевать, Верлен разглядел, что в самом разгаре сезон праздничных покупок — над входом в метро висела омела, веселый Санта-Клаус из Армии спасения тряс медным колокольчиком, а рядом стояло красное эмалированное ведерко для пожертвований. За красными и зелеными рождественскими огнями не было видно света уличных фонарей. Когда схлынула толпа ньюйоркцев в шарфах и тяжелых пальто, защищающих от ледяного ветра, Верлен проверил дату на часах. К своему большому удивлению, он обнаружил, что до Рождества осталось всего два дня.

Каждый год на Рождество в город съезжалось множество туристов, а Верлен давал себе клятву весь декабрь не выезжать в центр, не покидать уютной тихой квартирки-студии в Гринвич-Виллидж. Уже много лет он проводил Рождество на Манхэттене, не участвуя в празднествах. Его родители жили на Среднем Западе и всегда присылали ему пакет с подарками, который он обычно открывал, говоря с матерью по телефону.

Но это было давно, когда он еще радовался наступлению праздника. В день Рождества он уходил выпить с друзьями, а потом, после нескольких бокалов мартини, смотрел какой-нибудь боевик. Это стало традицией, и он всегда с нетерпением ждал Рождества, а в этом году — особенно. В последние месяцы он много работал, и мысль об отдыхе очень его радовала.

Верлен пробивался сквозь толпу, жидкая грязь забрызгала потертые — по моде — ботинки, пока он шел по посыпанной солью аллее. Он понятия не имел, почему клиент настаивал на встрече в Центральном парке, а не в теплом тихом ресторане. Если бы задание не было таким важным — вернее, если бы на сегодняшний день оно не было единственным источником дохода, — он настоял бы на том, чтобы отправить отчет по почте и покончить с этим. Но сбор материалов для досье занял несколько месяцев, и он должен был обязательно пояснить результаты расследования надлежащим образом. Кроме того, Персиваль Григори потребовал, чтобы Верлен выполнил его письменные распоряжения. Если бы Григори захотелось встретиться на Луне, Верлену пришлось бы найти способ туда добраться.

Он ждал, когда рассеется толпа. Перед ним, в центре Коламбус-серкл, возвышалась статуя — внушительная фигура Христофора Колумба на мраморной колонне. На фоне изогнутых голых деревьев Центрального парка она выглядела мрачно. Верлен считал статую уродливой, слишком вычурной, безвкусной и неуместной. Проходя мимо, он заметил вырезанного в основании постамента каменного ангела, который держал в руках мраморный земной шар. Ангел был совсем как живой, казалось, он вот-вот оторвется от постамента, поднимется над проносящимися такси и исчезнет в облачном небе.

Парк являл собой лабиринт из облетевших деревьев и заснеженных аллей. Верлен прошел мимо продавца хот-догов, греющего руки над паром, мимо нянек, везущих коляски, мимо журнального киоска. Скамьи в глубине парка были пусты. Нормальному человеку и в голову не пришло бы гулять здесь в такой холодный день.

Верлен снова взглянул на часы. Он опаздывал. В обычных обстоятельствах его бы это не беспокоило — он часто приходил на пять — десять минут позже назначенного времени, приписывая опоздание своему артистическому темпераменту. Но сегодня время имело значение. Его клиент считал не только минуты — секунды. Верлен поправил галстук от «Хермес» — ярко-голубой, в стиле шестидесятых, с узором в виде желтых геральдических лилий. Он купил его на аукционе «eBay». Когда Верлен был не уверен в ситуации или чувствовал, что может оказаться в неловком положении, он обычно выбирал самый причудливый костюм. Это бессознательная реакция, легкое вредительство самому себе, которое он замечал только тогда, когда было уже поздно. Особенно плохи его дела бывали на первом свидании и на собеседованиях при приеме на работу. Он появлялся, словно клоун из цирка, ни один предмет одежды не сочетался с остальными, а все вместе было слишком кричащим. Разумеется, и эта встреча заставила его нервничать. Вдобавок к древнему галстуку на нем была красная рубашка в тонкую полоску, белый вельветовый спортивный жакет, джинсы и любимые носки с собачкой Снупи — подарок бывшей подруги. Сегодня он превзошел сам себя.

Кутаясь в пальто, довольный, что может спрятаться за его мягкой, нейтральной серой шерстью, Верлен глубоко вдохнул холодный воздух. Он крепко сжал досье, словно ветер мог вырвать его из рук, и пошел сквозь круговерть снежинок в глубь Центрального парка.

Юго-западная аллея Центрального парка,

Нью-Йорк

Толпа, увлеченная покупками к празднику, осталась далеко позади. Возле скамейки виднелась призрачная фигура, застывшая в ледяном спокойствии. Высокий, бледный, хрупкий словно китайский фарфор, Персиваль Григори казался порождением снежного вихря. Он достал из кармана пальто белый шелковый носовой платок и судорожно закашлялся, прижав его ко рту. Силуэт дрожал и расплывался с каждым приступом кашля, а во время коротких передышек вновь становился четким. На шелковом платке появились пятна крови, отливающие голубым, яркие, будто осколки сапфира на снегу. Не стоило отрицать очевидного. В последние месяцы дела стали гораздо хуже. Он бросил окровавленный шелк на тротуар и почувствовал, как натерта кожа на спине. Любое самое крошечное движение причиняло сильную боль и было подобно пытке.