Ана Пауча - Агустин Гомес-Аркос

Бесплодие было для нее противоестественно, и, свято веря, что каждая женщина создана для того, чтобы рожать на свет детей, она сохраняла пеленки своих троих сыновей. Она хранила их для других, для тех, кто еще должен прийти, как она любила повторять, — для внуков, которые в одни прекрасный день родятся от ее сыновей, как сама она родилась от своих отца и матери. Ей доставляло удовольствие рассказывать, что и она, и ее мать были крещены в кружевном платьице, собственными руками сшитом еще ее прабабушкой для крестин дочери. «Ее дочь — это моя бабушка!» — с гордостью говорила Ана, показывая пожелтевшее от более чем векового пребывания в сундуке платьице. Иного течения жизни она не понимала. И она вписалась в этот неизбежный круговорот. С радостью. Не задаваясь вопросами.

Взять хотя бы ее имя — Ана Пауча. Она носила его с такой гордостью, но разве оно было нужно ей, чтобы родить на свет своих сыновей. Слов нет, когда ее окликали, она оборачивалась, да, она всегда помнила свое имя. Но чтобы дать жизнь троим сыновьям, она должна была быть простой женщиной, землей, необходимостью. Не Аной Паучей. А кем-то безымянным. Ею. Просто-напросто.

Когда у нее появлялась охота рассказывать какие-нибудь семейные истории — рассказывала Ана почти всегда Педро Пауче, который слушал ее внимательно, с улыбкой, — она начинала с деревянной люльки, где совсем малюткой дрыгала ручками и ножками, пытаясь прогнать из комнаты пугающие сумерки. (Неграмотная, она любила впечатляющие образы.) Эта люлька, в которой сейчас хранится предназначенное для починки белье, в те времена, когда в ней не лежали младенцы, становилась своего рода кладовкой, доверху наполненной сушеными фруктами и овощами, душистыми травами. Насколько она помнила, все деть в их семье с первых дней жизни дышали воздухом, напоенным запахами земли, настоящим воздухом, и их обоняние не было извращено зловонием лекарств. Все они знали, как пахнет зерно, или белый инжир, или соленая треска, еще не зная самих слов: зерно, инжир, треска. Они получили о жизни самое примитивное представление, что помогло им прожить ее и идти к смертному часу, не делая из этого трагедии. По их понятием, море было создано не для прогулок, земля — не для могил, как частенько думают иные. Они считали, что все создано для жизни. Просто для жизни. Белое перышко, случайно упавшее на их губки, которые еще сосали материнскую грудь, рассказывало им о полете чайки прежде, чем они видели, как она, словно отдаваясь на милость встречным ветрам, парит над морем. Ана гордилась этим прошлым, приматами их былой жизни.

И ее сыновья тоже были пробуждены к жизни, ничего не ведая о порохе, который убьет их. Но день краха был неизбежен. И судьба не пощадила ее, Ану Паучу. Она представляла себе эту деревянную люльку вечной обителью жизни. Любой жизни. Она заблуждалась.

Ее род внезапно оборвался в тот день, когда началась гражданская война. Эта пустая (навеки пустая!) люлька заставила ее понять то, что при всей своей жестокости не смогла запечатлеть в ее сознании война: неотвратимость конца. И когда несколько лет назад Ана как-то обнаружила в люльке мышиное гнездо, она не взяла в руки метелку и не разорила его. Лишь внимательно посмотрела на крошечных мышат и стиснула зубы. И все.

Об Ане Пауче можно было бы сказать, что она создана для жизни. Что она состояла из элементов, среди которых смерти не было места: смешливая девочка, певунья-девушка, молодая женщина на сносях. Вот-вот разрешится.

Когда она, в первый раз тяжелая, спускалась по улице к причалу, можно было подумать, что это катится ярмарочный шар с нарисованным на нем смеющимся лицом, который в ожидании заветного часа возвращения лодок беззаботно отправился прогуляться. Возможно, этот шар выскользнул из рук клоуна, что рассказывал волшебные сказки. И, кто знает, не из-за этой ли ее безудержной жизнерадостности Педро, ее муж, назвал свою новую лодку «Анита — радость возвращения».

А еще был у нее чудесный недостаток: беспечность. Идя каждое утро в восемь часов к морю на трепетную церемонию ожидания лодок, под легким ветерком, который подметал причал, Ана Пауча не торопилась. Она наслаждалась дорогой, упиваясь этой маленькой утренней прогулкой, своим ежедневным выходом в свет. Она то и дело желала доброго утра встречным, целовала в щечки множество детей, называла по кличкам бесчисленных собак, которые, виляя хвостом, подбегали к ней лизнуть руки, покрутиться у ее ног, словно маленькие шерстяные смерчи. Раздувшаяся, будто воздушный пирог, начиненный радостью, она была счастлива. Она говорила себе, что у нее будет десять дней (самое малое — десять!), все с круглыми румяными щечками, и у каждого — игривая собака. И когда старшему придет время подучить крещение в море, младший будет спать в овеянной духом предков деревянной колыбели. Ана — выдумщица.

А вот крутиться перед зеркалом она не любила. Возможно, потому, что знала — она не красавица. Конечно, Педро Пауча утверждал, что Ана — самая красивая на свете. Но это было его личное мнение. Мужчины, они все таковы. Всегда говорят вам то, что чувствует их сердце. Но нельзя принимать их слова за святую истину. (Ана говорила так еще до своей ссоры с богом).

Она знала, что мала ростом. Настолько мала, что чувствовала себя затерявшейся (и, как это ни странно, все-таки найденной) на широкой кровати, где ее муж Педро свободно раскидывал руки и ноги, внушая почтение к своему огромному, заполнившему всю постель телу. Обычно во сне он тихо и протяжно похрапывал, словно баюкал ее. Она называла это нежностью сильных.

Понятно, он сознавал, что она маленькая, что ее тело навсегда останется хрупким, как у ребенка. Поэтому, когда на него находило и их любовные утехи становились особенно вольными, ему вдруг начинало казаться, что он совершает святотатство. В такие минуты Педро говорил с ней совсем как с ребенком, как муж-отец. А она, свернувшись калачиком во впадине его живота, чтобы уснуть, протягивала руки к его святыне, как маленькая лодка, пришвартовавшаяся к огромному причальному камню. Эта пуповина соединяла их, и можно было бы сказать, что некто Педро Пауча, велика, породил на свет лилипутку Ану Паучу. Свою жену.

Все их сыновья выросли высокими и сильными. В двенадцать лет, когда они целовали мать, им уже приходилось нагибать голову. Ана Пауча вскидывала на них глаза, и во взгляде ее сквозило восхищение — так любуются зрелыми плодами дерева.

Вот такой, полный жизни, взгляд был у Аны Паучи всегда, до сорока пяти лет. Она жила с гордо поднятой головой. В первый раз она опустила ее в тот день, когда в дом вошла смерть.

2

Куда приведет ее эта дорога?

Вчера она знала. В сосняк, что карабкается вверх по склону холма, убегая, словно от дьявола, от пропитанной солью почвы прибрежной полосы. Эти чахлые сосенки, некогда пересаженные в низину у самого моря, где вольготно чувствовали себя только олеандры, упорно пробираются вглубь суши, окутывая холмы темно-зеленым плащом, более глубоким по цвету, чем зелень дубов. А здесь, внизу, кажется, будто они неутомимо противоборствуют резким порывом дующих с моря ветров, тех ветров, что рождаются в самом сердце пустыни Сахара, и это производит тягостное впечатление. Их кроны словно густые шапки волос, которые без устали зачесывает назад гребень африканского ветра. (Взрослые всегда пытались убедить Ану-девочку, что это дело рук морских великанов-полуночников. Ана грезила о них, представляла себе их фантастический облик, уверяя себя, что великаны, которые каждую ночь приходят причесывать убегающие сосны, достойны уважения. Ана-выдумщица.)

Эта дорога вела Ану на высокий скалистый мыс, откуда она каждый вечер смотрела, как лодка «Анита — радость возвращения» удаляется к горизонту, медленно погружается в него и исчезает, унося ее мужа и сыновей к работе.

Эта дорога вела Ану-молодую под сень сосен на тайные свидания с Педро-молодым. Два раза в неделю. Он терпеливо ждал ее, подремывая на ковре из сухих иголок. От его кожи исходил вчерашний запах моря и сегодняшний — смолы, благоухающий возлюбленный, соединивший в себе два самых прекрасных аромата в мире. Он разыгрывал спящего красавца, с застывшей на устах улыбкой погруженного в грезы ожидания (ожидания ее), а она, Ана-бесцеремонная, изображала уже проснувшуюся красавицу, звонкие поцелуи которой могли бы оживить даже мертвого. Он пробуждался. Она засыпала. Игра длилась часами. Они заново сочиняли самую старую сказку из истории человечества. И самую прекрасную. Сказку, которая должна было привести только к счастью. К той туго натянутой нити, что связывает человека с его судьбой. Нити, что рвется с сухим треском. А потом наступает одиночество. Ана-сирая.

На этой же дороге ждала она возвращения малыша в свой покинутый жизнью дом. Чтобы хоть немного утолить материнский голод.