Запятнанный Даль (Сборник статей) - Семен Резник

Этим экскурсом в историю вопроса Мордвинов делегитимизировал значительную часть Велижского судопроизводства — ту, что относилась не «к самому происшествию». Несмотря на такую делегитимизацию, Мордвинов счел нужным уделить внимание тем «историческим трудам и прецедентах», которыми было наполнено дело. Характеризуя уже упоминавшиеся труды ксендза Пикульского, монаха Неофита и другие подобные творения, Мордвинов писал:

«Все сии сочинения, служащие отголоском господствовавшего в свое время фанатизма, не могут быть приняты в соображение ни в качестве исторических сведений, как произведения ума, омраченного предубеждениями, ни в виде судебных доводов, как наполненные противоречиями и разительными несообразностями». (124)

Точно так же он не оставил камня на камне от «прецедентов», на которые указывалось в материалах Велижского судопроизводства, — таких как дело в Мазовецком воеводстве 1639 г., в Житомире 1753 г., в том же Велиже 1805 г., Невеле 1811 г. и Гродно 1816 г. Ни в одном из этих случаев, подчеркнул Мордвинов, вина евреев доказана не была, и «как оные не содержат в себе улик против евреев, то и не могут служить фактами к подкреплению мнения об употреблении ими христианской крови». (122–123)

Перейдя к рассмотрению прямых обвинений против велижских узников, Мордвинов разделил вменяемые им преступления на две части: 1) умерщвление солдатского сына Федора Иванова; 2) все остальные убийства.

Дело Федора Емельяновича Иванова рассмотрено особенно подробно. Несомненным оказывается только сам факт убийства: мальчик действительно исчез в первый день Пасхи 1823 года, а через несколько дней его труп со следами насилия был найден в лесу, в окрестностях Велижа.

Первое, на что обращает внимание Мордвинов, состоит в том, что за месяц до убийства мальчика его исчезновение предсказала юродивая нищенка-ворожея, 12-летняя Нюрка Еремеева: к ней будто бы явился архангел Михаил и показал мальчика, «на которого шипела змея», сказав, что он «назначен быть страдальцем господним в городе Велиже». А в канун этого события к Нюрке снова явился архангел и сообщил, что тот младенец будет страдать «в иудейском большом каменном доме». Далее из материалов дела следовало, что когда мальчик исчез, к его родителям явилась другая нищенка, Марья Терентьева, и, тоже путем ворожбы, «установила», что он находится в доме еврейки Мирки и будет скоро умерщвлен.

Эти предсказания, по замечанию Мордвинова, доказывали, что между двумя нищенками была какая-то связь, но следствие ее не выявило. Не менее очевидно, что обе нищенки действовали по наущению, но по чьему именно, — тоже не было установлено. Мордвинов подчеркнул, что если бы местные власти, начавшие расследование, обратили на все это должное внимание, то раскрыть преступление было бы нетрудно. Но они повели следствие по пути, подсказанному самими убийцами через этих «предсказательниц»: устроили обыск в доме еврейки Мирки, и хотя он ничего не дал, продолжали разрабатывать версию еврейского ритуального убийства. Найти убийц не удалось, и дело «предали воле Божией», как тогда говорили, то есть закрыли.

Тем бы все и кончилось, если бы не случилось так, что через два с половиной года после убийства мальчика император Александр I, направляясь на юг, в Таганрог, не остановился на ночлег в Велиже.

Воспользовавшись появлением в их глуши государя, Марья Терентьева подала ему жалобу, в которой, назвала себя матерью убитого ребенка. В петиции утверждалось, что местная полиция подкуплена евреями, потому расследование не было доведено до конца. Император приказал разобраться, расследование было возобновлено уже не местными властями, а следователем, присланным из Витебска от генерал-губернатора. Так как государь в Таганроге скончался (ноябре 1825), то велось оно уже при новом императоре, Николае I, когда и обрело гротескные формы.

Убедившись в том, что петиция Марьи Терентьевой государю содержит ложь (начиная с того, что убитый мальчик не был ее сыном), убедившись также, что она действовала по наущению, следователь, вместо того, чтобы выявить ее подстрекателей и потребовать их к ответу, заставил ее возводить все новые и новые ложные показания против евреев и… против самой себя как их соучастницы. Была сотворена легенда о ее якобы тайном обращении в иудейство, женитьбе на ней одного из евреев, и т. п.[25] По оговору Марьи Терентьевой к делу были привлечены еще две христианки — Авдотья Максимова и Прасковья Козловская. Их тоже заставили оговорить себя и оговаривать евреев. Громоздя ложные показания, три христианки противоречили себе и друг другу, на что еще раньше указывали заключения сенаторов, но с полной рельефностью эти несуразности вскрыл Мордвинов.

«Они при первых допросах представляются не помнящими ни места, где совершено убийство и где скрыто тело убитого, ни лиц, оное совершивших. Сначала они обвиняли одного еврея Поселенного, а потом обратили сие на целое общество евреев и евреек, не объяснив и причины столь разительного изменения. В то же время, когда тело солдатского сына было найдено в поле [на лесной поляне], они утверждали, что бросили оное с камнем в воду. Самое единогласное их показание, покрывшее, так сказать, все их разноречия, и составленное, как удостоверяет следователь Страхов, посредством припамятования, продолжавшегося год и несколько месяцев, является в необыкновенном виде. Доносчицы, вначале не помнившие главных обстоятельств происшествия, с течением времени, возобновляя оные постепенно, изложили, наконец, с неимоверной отчетностью. Здесь уже описали они самые мелкие и ничтожные подробности, несмотря на то, что две из них, Терентьева и Максимова, по собственному их удостоверению, при некоторых из сих обстоятельств находились в пьяном состоянии. Не предположив постороннего какого-то влияния на припамятование доказчиц, нельзя допустить подобного превращения из беспамятства в необыкновенную память, возраставшую по мере отдаления от времени происшествия… Подвергнув внимательному разбору единогласное показание доказчиц, Гражданский департамент находит оное несообразным: а) с обстоятельствами, при первом следствии обнаруженными, б) с медицинским свидетельством и в) со здравым смыслом».(131)

Мордвинов приводит примеры всех трех типов «несообразностей».

Вот одна из несообразностей с обстоятельствами дела: «обыск в доме еврейки Мирки произведен был после уже открытия мертвого тела (5 мая), а доносчицы утверждают, что мальчика еще живого прятали от сего обыска, и, дабы придать более вероятия сему показанию, добавляют, что Хана Цетлин [к которой якобы перенесли мальчика], после обыска, говорила, смеясь, что его во время обыска в доме Мирки не нашли».(132)

Вот одно из несоответствий с медицинским свидетельством: «Доказчицы утверждают, что в школе [синагоге] кололи мальчика все евреи и еврейки, коих было более 40 человек, на теле же замечено штаб-лекарем только 14 ранок, в числе коих не упоминается о ранках близ пазуха, на левом боку между ребрами и на плече, нанесенных Максимовой и Козловской, по собственному их уверению». (133) Еще одно, не менее примечательное: «Доказчицы упоминают об обрезании уда, совершенном пред истязанием мальчика; но в свидетельстве медика о сем ничего не упомянуто, тогда как штаб-лекарю нельзя было не заметить сего знака и не поместить оного в свидетельстве, тем более, что он видел неважное пятно на кончике тайного уда наверху, происшедшее, по мнению его, от сильного трения ляжек». (133–134)

Более обстоятельно Мордвинов останавливается на несоответствии показаний «доказчиц» здравому смыслу. По их словам, из трехлетнего мальчика были извлечено в несколько раз больше крови, чем могло содержаться в его маленьком тельце. Кровь эту Терентьева якобы возила в другие города через год и через два года после ее извлечения, и при этом кровь сохраняла свои свойства, хотя, она должна была давно разложиться и все свои свойства утратить. Евреи якобы продолжали давать Терентьевой преступные поручения уже после того, как та громогласно их обвиняла в убийстве, что конечно, совершенно немыслимо.

Мордвинов останавливается на путанице в показаниях трех доказчиц о ритуале обращения в иудейскую веру. Получается, что Козловскую «обратили» таким образом, что она сама ничего об этом не знала до последнего момента, зато обращение Максимовой и Терентьевой сопровождалось сложными приготовлениями и длительным обрядом; Марью Терентьеву голой поджаривали на сковородке, а затем выдали замуж за женатого человека, имеющего детей. Причем Козловскую обращали один раз, а Терентьеву и Максимову минимум по два раза. Уже обратившись в иудейство, они продолжали ходить в церковь и вообще «усердно исполняли христианский долг». (136–137)