Близнецы в мимолётности - Игорь Гергенрёдер

Интуиция говорила мне: Филёный сейчас что-то отколет. Он наклонился к Нинель — разумеется, чтобы преподнести ей какую-нибудь двусмысленную побаску для затравки... Моё сердце сжалось непонятно от чего: от возмущения или от зависти.

Он сказал:

— Отдых — это хорошо... — и смолк.

Она подняла на него глаза, он был в несвойственном ему затруднении. Через миг кивнул, словно услышал в ответ что-то удовлетворившее его.

— Я за то, чтобы хорошо отдыхалось, — произнёс уже уверенно. — Вон видите, — показывал рукой вдоль берега. Пляж расстилался до сизо-зелёной чащи тростника. На песке перед тростником лежала вытащенная из воды плоскодонка. — Моя лодка. Можно покататься.

Нинель тут же сказала:

— Нет-нет...

— Извините... — проговорил Генка с улыбкой посвящённого в её интимную тайну.

Курортные рядом говорили о ком-то, кто, крепко выпив, не забывает принять таблетку анальгина, благодаря чему наутро не страдает похмельем. Перешли на случай в Крыму с ткачихой из Иваново: она принесла на пляж транзисторный приёмник — «от солнца батарейки в нём так и потекли...»

Старков сказал Генке:

— Лодочка — дело. Воспользуемся и покатаемся...

Филёный как не слышал. Нинель и остальные должны были видеть: он чувствует себя с нею наедине. Он наклонялся к ней — я уловил: сообщает, что в «Восходе», в кинотеатре, идёт «Бегущая по волнам». Я успел уже посмотреть картину и жалел, что она жестоко переиначивала одноимённый роман Грина. Особенно шибало приземлённостью от новаторских перлов, как то: гудящий электровоз, современные автобусы.

Нинель ответила Генке, что видела фильм. Ролан Быков в роли капитана Геза показался ей «замечательно обаятельным». Кто-то из курортных в это время сказал:

— Не знаю, как анальгин... — и поведал: прошлым летом он отдыхал на водах в Пятигорске. — Напринимаемся нарзана, ну и выпьем вина, хорошо так выпьем — никакого похмелья! Ни у кого. Нарзан!

Старков обратился к Нинель:

— Будете капитаном на лодке?

— У неё фуражки нет, — сказал один из курортных.

Все засмеялись, кроме меня и Филёного. Нинель нехотя улыбалась. Старков сладко — так, будто сейчас её погладит, — произнёс:

— Берёте роль капитана?

— Боюсь ответственности, — сказав это, она словно забыла грустно вздохнуть.

Филёный шевельнулся, сидя возле неё лежащей:

— А меня Гена зовут! — сообщил без тени опаски показаться дураком.

Она ответила расплывчато:

— Вот как...

Тут кто-то сказал о ком-то:

— Эти из воды не вылазят.

Старков придвинулся к Нинель:

— Сколько мы уже на солнце? Обгорим — и у нас будет ночь страданий... Идёмте искупаемся.

Она приподнялась и увидела меня. То, что мелькнуло в её глазах, мне не понравилось. Количество знакомых вряд ли вызывало в ней тщеславный трепет. Посмотрела туда-сюда, села ко мне спиной, а потом встала. Неожиданно представилось — она сейчас бросится со всех ног прочь от нас. Меня объяло благоговение: я пронзительно почувствовал её застенчивость; трогательно застенчивы были её небольшие крутенькие ягодицы.

Вскочивший Старков говорил ей:

— Давайте махнёмся ролями? Не я вас буду плавать учить, а вы меня?

Всё слилось в хохоте. Какая ржачка! Ничего остроумнее никто не слышал. Девушка в купальных трусиках и лифчике — предмет волнующего интереса, — что ей остаётся, как не ответить в тон? Её руки повисли вдоль тела, Старков смотрит на её лицо так, словно она подставила его для поцелуя.

— Только я вас предупреждала, — говорит она с как будто б сорвавшимся нетерпением, — у меня не получится! неумеха я...

Он легко подхватил её под руку, повлёк, она бежала с ним:

— Охота вам со мной мучиться...

Забежав в озеро по пояс, он вдруг повернулся и, откидываясь спиной на воду, потянул Нинель. Она попыталась устоять и испуганно вскрикнула:

— Ой!

Не дав ей, упавшей, захлебнуться, поддерживая её над водой, он переместился с нею туда, где было по грудь, и я увидел — она забултыхала ногами... забултыхала, лёжа животом на его ладонях.

До чего меня потянуло захохотать и засвистеть. У неё нет сомнений — я сгораю от ревности. А мне всего-навсего обидно — как можно при такой красоте жалко идти на поводу? Мой гнев обрушился на ядовитую мысль: почему она вообще должна сейчас про меня помнить?.. Помнит или нет — мне без разницы, и пусть кто хочет, верит в обратное. Я просто из любопытства гляжу со стороны... вон как усевшийся на песке Филёный, который смотрит на озеро — а точнее: на неё и Старкова.

Я подошёл к Генке, и он, не взглянув, понял, кто рядом.

— Пойдём, Валера, и мы купаньки.

— Разве что, — сказал я раздражённо.

Вполне естественно — мне хотелось купаться, но она, увидев меня плывущего, обязательно решит: я не могу, чтобы ей не показываться.

Филёный передразнил Старкова:

— Давайте махнёмся? — Генка сумел произнести это с выразительно похабным намёком. Вытянул перед собой руки и, словно держа на них девушку, проговорил, изображая снедаемого похотью: — Ножками-ножками ещё... Ещё-ещё-ещё!.. Но-о-жками...

Как знать — может быть, Нинель, поддерживаемая под живот Старковым, именно это и слышала сейчас, старательно бултыхая ногами...

Генке приелось паясничать.

— Нет, ей не мёд! — сказал он убеждённо. — Не видит того, кто по ней!

«Какой ты проницательный», — подумал я с ехидством. Он по-деловому, точно его звало неотложное, вскочил и бросил мне:

— Будь!

Нинель и Старков собирались выйти из воды — я был вынужден отчалить на отдаление, чтобы она не вообразила, будто я её караулю. Возле меня оказались знакомые ребята, мы искупались, потом поболтали о том, о сём. Я не намеревался вертеть головой и высматривать издали, что и как там у неё со Старковым. Замечал лишь: он от неё ни на шаг.

Солнце клонилось к закату и обещало раскалённый добела гул, от которого не убежать. А я и не хочу. Возьму да пойду навстречу, рванусь сквозь: к изначальной сумасшедшей ясности, что Нинель и я — самые близкие друг другу во всей Вселенной! Смешно?.. И уж куда как кстати моя фамилия Забавских. Однажды Альбертыч употребил её в дело, сказав: «У Забавских забавные забавы!» — он протягивал мне книгу. У него было пристрастие к зарубежным романам, из всей знакомой с ним молодёжи лишь один я брал их у него. Его родной сын в них не заглядывал.

Альбертыч и я увлекались Гамсуном. Я внимал вновь и вновь объяснениям, что такое «гамсуновская любовь», меня волновала фраза «смертельное состязание самолюбий». Теперь, замороченный ею, я примерял её к себе, к Нинель и Старкову. Меня разъяряло, что она и не думает состязаться с ним, но я говорил себе: у неё не может быть к нему любви — так зачем она стала бы показывать ему своё самолюбие?..

Ночь колебалась — прийти ли? — поглядывала на землю кротко и пристально, а я прятался то у нас в саду, то за сараем. Домашние были уверены: я резвлюсь в компании друзей и подруг, тогда как никто не убедил бы меня в важности чего-либо, кроме наблюдения за домом Надежды Гавриловны. В самом деле, а если я ни за что не хочу упустить секунду, в которую он рухнет от подземного толчка? Почему я этого жду, объяснять бессмысленно. Я не ощущаю ничего, кроме разлитого вокруг предвосхищения, сжатого до духоты. Мой чутко крадущийся вдаль слух вот-вот натолкнётся на жизнерадостные шаги... на веранде у торца дома появятся Нинель и Старков. Они присядут на стулья, чтобы плыть через томную прелюдию, и я услышу много раз — прежде, чем он раздастся, — звук раскладушки, приводимой в нужное положение.

Нинель пришла домой одна. Потом она показалась на веранде. К ней присоединилась Надежда Гавриловна. Они посидели под навесом в свете лампы, на которую налетали неисправимо рьяные самоубийцы-мотыльки, и отправились по комнатам.

6

Я встал до того, как поднялся отец. Было воскресенье, а в выходные он обычно уделял время своему хобби — фотографированию. Я развёл для него проявитель и закрепитель. Сам он делал это без того удовольствия, с которым направлял объектив на кого-нибудь, поддавшегося уговорам попозировать.

Сдержанно поблагодарив меня за помощь, отец осведомился, добавил ли я в свежий проявитель «двадцать процентов старого, чтобы плёнка получилась сочнее?» Я ответил утвердительно и не ошибся, предположив, что услышу:

— Не поленись и в другой раз, ладно?

Он безотлагательно повёл меня в сад, чтобы заснять «в лучах, проходящих через листву».

— Нужна игра пятен, — сказал по пути убеждающе и с горечью уверенности, что его не поймут.

Оказалось, давно уже необходимо сфотографировать и мою сестру — «почему бы не в гамаке?» Причём я должен держаться за гамак, словно раскачивая его. Моя сестра четырнадцати лет надменно заявила — это «не для неё», — и холодно усмехнулась, когда отец повторил раза три подряд:

— Ужасно капризная ты растёшь, ужасно!

Другая сестра, которой было двенадцать, забралась в подвесную сетку с охотой и вознегодовала на слова: