Рим, Неаполь и Флоренция - Фредерик Стендаль

В середине вечера кавалер — спутник дамы — обычно велит принести в ложу мороженое. Здесь очень в ходу всевозможные пари, и держат их на шербеты, которые просто божественны. Они бывают трех сортов: джелати, крепе и пецци-дури. Знакомство с ними — наслаждение. Я еще не решил, какой сорт самый лучший, и каждый вечер занимаюсь исследованием.

6 октября. Наконец долгожданный концерт г-жи Каталани состоялся в зале консерватории, который оказался далеко не заполненным. Собралось не более четырехсот слушателей. Какой такт у этого народа! Суждение единодушное: у Каталани лучший голос из всех, что запомнились публике, намного лучше, чем у Банти, у Биллингтон, у Корреа, у Маркези, у Кривелли. Кажется, что даже самые живые вещи г-жа Каталани поет словно под нависшей скалой: ее голос все время дает какой-то серебристый отзвук.

Какое впечатление производила бы она, если бы природа наделила ее душой! Все свои арии она пела одинаково. Я ждал такой трогательной арии:

Frenar vorrei le lagrime[29].

Она спела ее, щедро рассыпая те же мелкие украшения, веселые и быстрые трели, что и в вариациях на арию

Nel cor più non mi sento[30].

Госпожа Каталани исполняет обычно не более дюжины арий, с которыми и разъезжает по Европе[31]. Достаточно услышать ее один раз, чтобы вечно сожалеть о том, что природа не вложила в этот изумительный инструмент хоть немного души. Г-жа Каталани не сделала никаких успехов за восемнадцать лет, с тех пор как она спела в Милане:

Ho perduto il figlio amato[32].

Как бы ни звался композитор, Каталани исполняет всегда одно и то же: целый ряд фиоритур, большей частью дурного вкуса. За пределами Италии она нашла лишь плохих учителей.

Вот какие речи велись вокруг меня. Все это верно, но, быть может, за всю свою жизнь мы не услышим ничего хоть сколько-нибудь похожего на это. Восходящие и нисходящие гаммы она берет лучше Маркези[33], которого мне показали на концерте. Он не так уж стар, очень богат и иногда еще поет для своих близких друзей, как и его соперник Паккьяротти[33] в Падуе. В молодости у Маркези было немало веселых похождений.

Сегодня вечером мне рассказали занятный анекдот об одном весьма почтенном местном уроженце, имеющем несчастье обладать чрезвычайно высоким голосом. Однажды вечером, входя к некой даме, известной как своим мелким тщеславием, так и огромным богатством, обладатель высокого голоса был встречен целым градом палочных ударов. Чем громче кричит он во все горло, призывая на помощь, тем сильнее наносят ему удары тростью. «Ах ты, проклятый сопрано, — кричит ему кто-то, — вот я научу тебя волочиться за дамами!» Заметьте, что это кричал священник, вымещавший обиду своего брата на спине уважаемого гражданина, которого он принял за Маркези. Из этого случая, целые полгода возбуждавшего повсюду смех, сопрано извлек для себя урок: нога его не переступала больше порога богатой горожанки.

Освещенная огнями рампы, госпожа Каталани, которой года тридцать четыре или тридцать пять, еще очень хороша собой. В опере-буфф контраст благородных черт ее лица и необычайного голоса с веселым характером роли должен создавать удивительный эффект, но что касается оперы seria[34], то в ней Каталани никогда ничего не поймет. Душа у нее слишком черствая.

В общем, я разочарован. Я с удовольствием приехал бы и за тридцать миль на этот концерт, так я рад, что нахожусь в Милане. Выйдя из театра, я рысью помчался в своем экипаже к госпоже Бине Р. Там находились уже трое или четверо друзей дома, также поспешивших приехать из консерватории, чтобы сообщить знакомым, не желавшим расстаться с десятью франками, как прошел концерт. А от консерватории сюда расстояние меньше полумили. Беседа наша состояла из одних восклицаний. За сорок пять минут по моим часам не было произнесено до конца ни одной фразы.

Музыкальная столица Италии уже не Неаполь, а Милан, по крайней мере во всем, что касается выражения страстей. В Неаполе требуют только хорошего голоса: у тамошних жителей в натуре слишком много африканского, чтобы они могли ценить тонко выраженные оттенки чувства. Так, во всяком случае, уверял меня только что г-н ди Бреме[35].

7 октября. Забыл упомянуть о том, что вчера на концерте госпожи Каталани поразило меня больше всего. На несколько минут я остолбенел от восхищения: леди Фанни Харли — самая прекрасная головка, какую мне приходилось видеть. Raphael ubi es?[36] Ни один из наших жалких современных художников, отягченных титулами и орденами, не способен был бы написать эту голову. Они постарались бы подражать античности или навести стиль, как говорят в Париже, то есть придать выражение спокойствия и силы лицу, которое тем и трогательно, что в нем отсутствует сила. Некоторые современные лица лишь потому превосходят античные, что они отмечены способностью легко приходить в волнение и бесхитростным выражением нежной прелести. Но наши художники не способны даже уразуметь смысл этих слов. Какое счастье было бы возвратиться ко временам Гирландайо и Джорджоне (1490)! Тогда наши художники по крайней мере умели бы отражать природу подобно зеркалу. А чего не отдашь за зеркало, в котором можно постоянно видеть черты леди Фанни Харли, какой она была в этот вечер!

8 октября. Не знаю, почему созерцание несравненной красоты навело меня вчера вечером на метафизические размышления. Как жаль, что идеальная красота в изображении человеческих голов вошла в моду лишь после Рафаэля! При своей пламенной чувствительности этот великий человек сумел бы воспринять природу. Наши современные светские художники со всем своим остроумием на тысячу миль не приблизятся к разрешению этой задачи. Если бы они по крайней мере благоволили иногда снисходить до точного копирования природы, не придавая ей никакой жестокости, хотя бы заимствованной у греков, они бессознательно достигли бы подлинных высот. Филиппо Липпи и Фра Анджелико из Фьéзоле[37], когда им доводилось встречать нечто подобное лицу леди Фанни Харли, точно копировали такие ангельские головки. Потому-то нас и привлекает изучение художников второй половины пятнадцатого столетия. Понятно, почему г-н Корнелиус[38] и другие немецкие художники, живущие в Риме, подражают им. Кто не предпочел бы Гирландайо нашему Жироде[39]?

20 октября. Если я не уеду отсюда дня через три, то так и не совершу своего путешествия по Италии, не потому чтоб меня удерживало какое-нибудь любовное приключение, но в четырех-пяти ложах я теперь принят так, словно бываю там в течение десяти лет. Мое появление уже не прерывает общей беседы, которую спокойно продолжают, словно вошел слуга. «Чему же тут радоваться! — вскричал бы кто-нибудь их моих парижских знакомых. — По-моему, это просто невежливо». Пусть так, но для меня это самая приятная награда за те два года, что я затратил в свое время на изучение не только итальянского языка, каким говорят в Тоскане, но также миланского, пьемонтского, неаполитанского, венецианского и других наречий. За пределами Италии неизвестны даже названия этих диалектов, на которых говорят лишь в местностях, чье имя они носят. Если путешественник не понимает всех тонкостей миланского наречия, то ему не распознать ни чувств, ни мыслей тех людей, среди которых он находится. Неистовое желание все время говорить и выставляться напоказ, свойственное молодым людям известной национальности, в Милане вызывает к ним отвращение. Я же больше люблю слушать, чем говорить. Это — преимущество, которым порою возмещается неспособность скрывать свое презрение к глупцам. Должен признаться к тому же: одна умная женщина в Париже писала мне, что у меня несколько неотесанный вид. Может быть, именно благодаря этому недостатку итальянское простодушие смогло так скоро покорить меня. Какая естественность! Какая простота! Каждый высказывает именно то, что он в данный момент чувствует или думает! Как ясно видно, что никто не старается подражать некоему образцу. В Лондоне один англичанин говорил мне с восхищением о своей любовнице: «В ней нет ни малейшей вульгарности!» Миланцу пришлось бы целую неделю растолковывать, что значит эта фраза, а, поняв наконец, он бы от всей души рассмеялся. Я вынужден был бы начать с объяснения, что Англия — страна, где люди разбиты и разделены на касты, как в Индии, и т. д., и т. п.

«Итальянское простодушие! Помереть можно со смеху», — скажут мои друзья из предместья Пуассоньер. Естественность, простота, страстная непосредственность, если можно так выразиться, создают особый оттенок, примешивающийся здесь ко всем действиям человека, и я должен был бы на двадцати страницах расписать все, что мне приходилось наблюдать в эти дни. Такое описание, если сделать его с должной тщательностью и самой добросовестной точностью, которыми я имею право хвалиться, заняло бы у меня массу времени, а только что на башенных часах Сан-Феделе пробило три. К тому же большинству читателей оно показалось бы неправдоподобным. Поэтому я только предупреждаю, что здесь можно наблюдать нечто удивительное; кто умеет видеть — увидит, но надо знать миланское наречие. Если когда-либо великий поэт Беранже попадет в эту страну, он меня поймет. Но Сен-Ламбер, автор «Времен года»[40], придворный Станислава[41] и не в меру счастливый любовник г-жи дю Шатле[42], нашел бы эти места ужасными.