Концерт в криминальной оправе - Марк Фурман

… Игоря Михайловича освободили из следственного изолятора лишь через неделю после тщательной проверки. За это время он многое передумал. Чтобы отвлечься от постоянных головных болей и ощущения безысходности, читал все подряд — от старых газет до Чехова, шесть томов которого с пожелтевшими ветхими страницами валялись в камере. Немало состоялось и разговоров «по душам и за жизнь» с подсадными утками-агентами, прежде чем оперативники, проутюжив Чебоксары, Шумерлю и Владимир, перетряся знакомых в Москве, убедились в его невиновности. От следователя он узнал, что Леонтьев с Романом перевозили в багаже откуда-то с юга до десяти килограммов героина. Возможно, они бы еще долго занимались прибыльным наркобизнесом, но черная, с благородным серебристым отливом, красавица овчарка Найда, подготовленная для поисков взрывчатки, успешно сработала и на наркотики.

Возвращая Балашову документы, начальник отдела по борьбе с оргпреступностью Ребров, грузноватый немолодой мужчина, уже знавший после десятка допросов его историю во всех подробностях, примиряюще произнес:

— Вы уж нас, доктор, извините. Поначалу, никто не поверил в легенды вашей юности на скорой, и все же они оказались правдой. Хотел бы я полечиться у такого врача…Тем более, что вы специалист по сердцу, а оно что-то пошаливать стало. Справку о вынужденном задержании мы подготовили, так что бухгалтерия обязана полностью оплатить вашу отсидку.

В конце концов выяснилось, что Найду раньше тренировали на наркоту. Однако, из-за утраты какого-то нужного чутья, дабы не терять боевую единицу, перебросили на взрывчатку. И поскольку таковой на вокзале, к счастью, не оказалось, умная собака, вспомнив забытые навыки, неожиданно и успешно среагировала на спрятанный в багаже героин.

Собор в свете дня и ночи

Войдя в подъезд и поднимаясь по лестнице, Баженов ощупал карманы. Вот ключи от мастерской, эти от машины и гаража. Квартирных не было: видно в спешке он просто захлопнул дверь.

Банальная ситуация казалась тупиковой. Гараж с машиной в одном конце Владимира, квартира дочери и мастерская тоже в отдаленных районах. Жена на выходные уехала в деревню. Еще часом назад все выглядело вполне благополучно. Он проводил сына с внуком на вокзал, где они сели на проходящий поезд из Нижнего, потом отогнал «Жигули» в гараж. До дома Трофим Сергеевич добрался на троллейбусе, когда разом погасли городские огни, и в ночной тишине послышался звон кремлевских курантов.

Как же быть? Вечером Баженов не поработал как обычно, наверное поэтому его неодолимо потянуло к мольберту. Он пошевелил пальцами, почти ощущая несуществующую кисть, но ничего, кроме машинально сорванной травинки, не оказалось в руке художника.

Спустившись в пустынный темный двор, Баженов глянул на окна своей квартиры. Четвертый этаж… Среднее окно распахнуто, на пятом у Андриевского свет, слышатся голоса. Значит, еще не спят. Мысли его прервал лай Чары. Пес, вскочив на подоконник, светлым нервным пятном дрожал перед глазами. Чуя хозяина, породистая болонка не могла понять, почему тот так долго стоит внизу и не выведет ее погулять.

«Будь Чара поумнее, она бы догадалась о ключах, сбросила их вниз, — мелькнула ироничная мысль. — Полеживают верно, в прихожей у телефона. Впрочем, что грешу на бедную псину. Ей ведь тоже несладко. А вот я — действительно растяпа», — всердцах отругал себя Трофим Сергеевич. На окно он больше не смотрел, чтобы не возбуждать собаку, нарушавшую тишину звонким нетерпеливым лаем.

Баженов вспомнил, как когда-то в студенческие годы занимался альпинизмом. Терскол, Домбай, Эльбрус — красивые гордые названия. Но ведь бывал же он на многих знаменитых вершинах. Что, если попробовать, тряхнуть стариной? Тело у него легкое, сухое, сила в руках тоже вроде бы есть. Он сжал кулаки, глубоко вздохнув, расправил плечи. Чтобы стать увереннее, взглянул на звездное небо, ощутив себя, как в молодости, на ребристом оледеневшем перевале.

Приняв решение, Баженов шагнул в подъезд и, держась в полутьме за перила, стал подниматься по лестнице.

… Начиная с ранней весны, вот уже в течение четырех месяцев, Трофим Сергеевич с утра уезжал из Владимира. Он садился на автобус, отправлявшийся с вокзала, с полчаса дремал, пока с пригорка за Павловским не возникала рельефная панорама суздальских куполов.

В течение дня, даже в непогоду, Баженов трудился на пленере, выписывая с разных точек звездный Рождественский собор. Серия, задуманная художником, состояла из семи полотен, где от первых лучей солнца и до глубоких сумерек Рождественский изображался с одной точки — фрагментом фасада и обязательным главным куполом.

Идея столь необычного замысла возникла у Баженова от серии Руанских соборов Клода Моне и страстно его увлекла. Хотя из двух десятков полотен великого француза на эту тему воочию он видел лишь два — «Руанский собор, в полдень» и «Руанский собор, вечер», находящихся в столичном музее изобразительных искусств, красочные репродукции остальных видов монументального здания были им тщательно изучены. Игра теней, света, восхода и захода солнца, вдохновлявшие Моне, словно эстафета красоты, передалась Баженову. На скромных плоскостях серого холста он пытался воссоздать величавую гармонию русской архитектуры, запечатленной в белокаменной вечной симфонии.

О его замысле знали немногие. Кроме домашних, пара владимирских художников да близкий друг Игорь Сарабьянов, журналист-искусствовед из Москвы, снабжавший Баженова альбомами французских импрессионистов.

— Заметь, Тоша, — пыхтя трубкой, говорил он Баженову. — Моне работал на натуре, напротив Руана, даже на несколько месяцев снял комнату рядом с главным фасадом собора. Он заметил, как в течение дня постоянно меняется освещение, и нередко оставлял начатый холст, принимаясь за новое полотно. Так, в игре пространства, камня и света воплощался замысел мастера.

— Дом супротив Рождественского мне не по карману, — отшучивался Баженов. — Да и нет вблизи каких-нибудь зданий. А вот палатку за оградой, это да, раскинуть на недельку вполне возможно. Чуешь, Игорек, мысль? Давай присоединяйся, и в начале августа уйдем в Робинзоны.

Пока же, усталый и счастливый ощущением сделанного за день, Трофим Сергеевич к вечеру возвращался домой из Суздаля. Поздно совмещал обед с ужином, часок отдыхал, просматривая газеты или читая что-то легкое, детективное. Потом вставал к мольберту.

Обычно он доделывал то, над чем трудился накануне, и так — до полуночи. Спешка, фактически потогонная работа, была вполне объяснима: в начале осени во Владимире предполагалась очередная выставка, пожалуй, наиболее представительная за те сорок лет, что он занимался этим делом.

В мечтах и не безосновательных, будущими весной, летом Баженов видел себя в Европе. Пара-тройка стран, где его знали — Германия, Австрия или Швейцария и, конечно же, Франция. Она — как благодарность Моне. Потом можно попытаться махнуть через океан в Японию, ведь и там, не без успеха, он выставлялся ровно десять лет назад…

Поднявшись на пятый этаж, Трофим Сергеевич решительно нажал кнопку звонка. Дверь открыл Захар Андриевский, тоже художник, почти ровесник Баженова. Удивленно взглянув на соседа, хозяин посторонился, пропуская его в прихожую.

— В трудах? — шепотом спросил Баженов. — Знаешь, Григорьич, у меня незадача, так уж случилось…

— Никто не спит. Говори громче, Трофим, не стесняйся. Да что мы с порога, — Андриевский, выглядевший словно буддийский монах, в пестром фиолетовом халате и сванской шапочке, живописно возвышающейся на крупном загорелом черепе, повел его на кухню.

«Верно, только от мольберта!» — завистливо прикинул Баженов, все более укрепляясь в желании попасть домой. Он вновь непроизвольно потер ладонями кончики пальцев, ощущая зуд в руках, нечто схожее с досадой ребенка, которого лишили любимой игрушки.

— Давай-ка, Захар, поищи крепкую веревку, — попросил Трофим Сергеевич. — Требуется не очень длинная, десяти-пятнадцати метров хватит. Ты придерживаешь конец, я мигом спущусь к себе на подоконник. Окно у нас ведь открыто, — сбивчиво, скороговоркой он начал объяснять свой план ошеломленному соседу. — Дверь в квартиру захлопнулась, а тут всего ничего, каких-нибудь пару-тройку шагов вниз. Я ведь занимался когда-то альпинизмом, навыки, похоже, еще не пропали.

Узнав о его намерениях, Захар Григорьевич разволновался, снял сванку и вытер ею вспотевший лоб.

— Ну, ты даешь, Трофим! — возмутился он. — Годы твои, старик, не те. И главное, из моего окна! На ночь идти действительно поздновато, переночуй у нас, а с утра решай проблемы.

В кухню, где разгорался спор, вошла жена Андриевского, Наталья Брониславовна.

— Что, мазилы, полуночничаете? Решили сообразить или краски друг у друга выпрашиваете? — шутливо спросила она. Однако, уяснив в чем дело, тоже высказалась против.