Чем пахнут звёзды - Нина Шамарина

И вот очередная – откуда такая коряга в нашем саду? Толстая, но не красного вовсе, а какого-то стального цвета, внешне абсолютно безобидная. Я хватаюсь всей ладонью сразу за серое окончание палки и держу долго и крепко. Совсем не жарко и совсем не больно, только очень странно шипит ладошка, и как будто капли воды пузырятся, а палка под моей рукой становится багрово-красной. Зрелище – чудесное, и я долго не могу оторвать от него взгляд, пока не слышу, как кричит Галяня:

– Бросай, бросай! С ума сошла! Сгоришь!

Я бросаю палку, на ладони остаются ее куски. Рука раздувается на глазах.

Галяня тащит меня в дом, я спотыкаюсь, но иду, земля плывет под ногами. На кухне – вода из колодца в ведре на табурете, закрытая фанеркой от пыли, на фанерке – кружка. Галяня заставляет меня сунуть руку в это ведро. Все мое нутро восстает против этого (руку в чистое ведро, с которым ходим на колодец за водой?!), но я, почти не соображая, уступаю и опускаю ладонь в воду. На поверхность всплывает зола, угольки, ошметки кожи. Ох, попадет от мамы! Сердце бьется толчками, словно переместившись в руку.

Галяня, суетясь, выливает в сад воду, моет ведро. Я, как могу, ей помогаю, но все больше крутится голова, и горит уже не только рука, но и, кажется, все тело.

Я прикладываюсь на скамеечку на террасе и, как будто, проваливаюсь в черную яму. И вот ветки смородины чертят над моей головой геометрические фигуры, полыхают в вышине ветки яблони болезненно-багровым светом, «Паф-ф-ф, фаф-ф-ф» трещат и рассыпаются искры.

Уже в темноте мы с мамой едем на ее машине (хлебный грузовичок ГАЗ-51, на котором она развозит хлеб по окрестным деревням) из больницы. Я подпрыгиваю на мягком сиденье, правой рукой держась за поручень. Левую – дурно пахнущую каким-то противным лекарством, толстую, запеленутую коконом, в белый бинт – я держу на весу, баюкая ее, как куклу.

Молочная река

В детстве поход в столовую нужно было заслужить! Ах, как ослепительно вкусна была в новой, совсем недавно открывшейся кирпичной столовой большая котлета с диковинным названием «шницель рубленый»! Ее подавали на белой толстой тарелке с непременной гречкой, политой темно-оранжевой подливкой. Ничего вкуснее не пробовала! Дома котлеты мы ели на Ноябрьские, когда в совхозе резали корову, и кусок говядины выписывался (выдавался по списку) в зависимости от числа едоков. А уж кому какой кусок достанется, зависело от того, дружишь ли ты с кладовщиком или нет. Когда выдавались деньги «под расчет», из них вычитались деньги за мясо и за молоко. Молоко тоже выписывали, но на месяц вперед. Молоко отпускалось каждый день после вечерней дойки, ходили мы, дети: кто с двухлитровым, кто с трехлитровым – смотря сколько молока выписали родители. Только один мальчик (фамилию помню, а имя уже нет) ходил с пятилитровым алюминиевым бидоном. Что ж они делали с этим молоком? Масло, может, сбивали? Этот мальчик крутил бидоном «солнышко», и каждый раз мы завороженно следили за этим трюком, со злорадным ужасом рисуя картину того, как крышка падает, и молоко выливается на землю. «Центробежная сила», – важно говорил мальчик, и солидно удалялся.

Осень

Вы замечали, как остро, как пряно, как раздражающе пахнут жухлые кленовые листья? Почему именно кленовые? Может, от того, что только листья клена мы проглаживали утюгом? Листья слегка шипели, отдавая последнюю влагу, и становились ломкими и хрупкими, иногда выкрашиваясь полностью и оставляя лишь жилистый скелет.

Дубовые и ясеневые тоже гладились, но для гербария, а из кленовых собирались букеты в вазу, водруженную ровно по центру круглого стола под белой скатертью. Букеты собирали пыль, но минимум до нового года стояли, становясь всё тусклее и унылее. Всякие засушенные цветы вообще были крайне популярны: вызывающе ярко оранжевели засушенные «ноготки», мелкие цветочки без названия уже сухими выкрашенные в бордовый, синий и фиолетовый цвета, осыпающиеся со временем колоски пшеницы, ржи, овса… Чуть позже, в конце шестидесятых, появились цветы пластмассовые, «как живые». Более всего меня занимала керамическая вазочка с пластмассовыми тюльпанами, в каждом из которых вкручена малюсенькая лампочка. Этим светильником никогда не пользовались, и я любовалась им краткие мгновения после того, как помыла эту «красоту»: проверяла, не нарушила ли чего в электрической цепи, намывая колокола тюльпанов.

Надо сказать, что ваза на столе под желтым шелковым абажуром не пустовала никогда: васильки, ромашки, колокольчики летом, сухие растения зимой и, конечно, черемуха, ландыши, сирень в мае-июне. Существовало правило – а, может, действительно так, что белую сирень нельзя ставить в одну вазу с фиолетовой: быстрее увянут и те, и другие. Белой сирени в нашем палисаднике почти не было, поэтому соблюдать эту традицию не составляло труда. Кусты сирени, после того, как они отцветут и оставят гроздья продолговатых семян, обламывались. Считалось, что иначе сирень не зацветет в следующем году, лишь будет тянуться вверх.

Белые колокольцы

Про ландыши у меня две истории. Одна – короткая – эдакая сплетня. Поговаривали, что где-то неподалеку ночью умерли мать и дочь. Они продавали ландыши пучками, и днем накануне нарвали ландышей очень много. Наверное, потирали ручки, предвкушая прибыль: ландыши заполняли ведра, кастрюли, тазы, чугунки… Даже корыто битком набили ландышами. И задохнулись… От запаха?

Вторая история достойна существовать отдельно, она живет жизнью рассказа «Ландыши, ландыши…», основана на том, что случилось однажды, но с придуманным сюжетом. Мои рассказы почти все такие. Какое-то мимолетное или очень яркое воспоминание обрастает вполне возможным, но так в действительности и не сложившимся сюжетом. Бывают такие рассказы, рассказы-клубки: за одну ниточку дёрнешь – одна история, за другую другая…Хотя, нет.. Клубок – это одна длинная история: с поворотами, извивами, неожиданными узелками, но одна. Из серии «сколько верёвочке не виться…

Мои истории, скорее пазлы, пазлы наоборот: картинку снимешь, под ней кусок истории обнаружишь, и так дальше, дальше…и в финале идея засверкает во всей своей неожиданной красоте и простоте. А воспоминания – как заячьи ушки в шляпе фокусника: могут обернуться зайцем, а могут двумя концами бечевки, свернутой в кольцо.

Ландыши… ландыши…

Мне кажется, или эти парни из восьмого класса со мной заигрывают? Вот ведь угораздило!

Двоечники и хулиганы, просиживающие в каждом старшем классе по два года… Золотареву – семнадцать, Дунаеву – восемнадцать, закончит восьмой класс и в армию… «А для тебя, родная, есть почта полевая…»

Это мой первый выпускной класс. Сразу после института мне досталось классное руководство в пятом классе. В седьмом ко мне «упал» Золотарев, в восьмом – Дунаев.

Конечно, я и сама виновата: после уроков часто их оставляла, надеялась научить решать