К ясным зорям (К ясным зорям - 2) - Виктор Миняйло

Постепенно стихали, утихомиривали разъяренных, знали: Петр Наумович если захочет, то клеща найдет. И не у одного.

Яринка даже побледнела от страха и волнения. Сидела на санях, опираясь на руки за спиною, подобрала под себя ноги, прижималась спиной к отчиму.

- Ой, поубивают! Затопчут! Гадкие, противные! Разбойники! - Слезы дрожали в ее словах.

Где-то к полудню мужики немного успокоились. Часть их уселась на санях и резалась в карты. Тех, кто проигрывал, с оттяжкой били по носам засаленной пухлой колодой.

Другие, натянув на головы капюшоны и засунув руки в рукава кобеняков, улеглись спать. Их сапоги, обернутые мешковиной, напоминали спеленатых младенцев.

Только один парубок в высокой смушковой шапке и коротком белом кожухе, молчаливый и зачарованный, не сводил взгляда с Яринки.

Сначала девушка просто не замечала его. Была поглощена своими заботами. Степан подвигал ей узелок с едой - дулась, как мышь на крупу, отщипывала пальцами кусочки от краюхи, бросала в рот, как семечки, каждый раз отворачиваясь, словно делала кому-то одолжение. Степан достал из кармана штанов бутылку с молоком, подал ей. Зажмурив глаза, отпила несколько глотков, протянула отчиму - уже.

И только потом, боязливо съежившись (в каждом из помольщиков видела чуть ли не разбойника - такие они все забияки!), оглянулась вокруг. И заметила того парубка.

Поначалу Яринка и не смекнула, как он красив. Взгляд ее, не задержавшись, скользнул дальше. Но внезапный холодок, коснувшийся сердца, заставил ее перевести дыхание и тайком взглянуть еще раз.

Парубку тому быть бы девицей. Нежного овала белое лицо с тонким - так и просвечивался - румянцем, девичий нежный рот, бархатные черные глаза такой глубины, что становилось даже жутко, брови - как крылья ласточки. Еще и небольшие усики отпустил, дьявольский хлопец!

Ростом невеликий, может не выше Яринки, худощавый, плечи немного опущены, и этим еще больше походил на девушку. Если бы таким был Данько, Яринка просто презирала бы его. Данила не мог быть таким. Он должен иметь мускулы как из сыромятины, дерзкий взгляд, тяжелые кулаки. Чтобы драться за девчат, пускать кровь тихим, как вот этот, парубкам, чтобы быть сущим разбойником. Даниле идут искривленный крючковатый нос, зеленоватые глаза, хриплый голос, от которого порою даже страшно.

А этот не мог быть похожим на Данька ни фигурой, ни красотой, ни голосом. На него можно было только смотреть и смотреть, любоваться, тонуть в его ласковом взгляде, задыхаться и умирать и снова оживать в бездумном счастье безгрешного созерцания красоты.

Даниле девушка могла смотреть в глаза без страха, искренне и немного насмешливо. Данько уже необходим и привычен, как ржаной хлеб. А этот необычный, грустный и красивый, как песня.

Яринка обомлела. Очень далеким, несегодняшним умом она поняла, что этот парубок навеки останется ее недосягаемой мечтой, бесслезным плачем. Что сына своего еще в пеленках будет видеть именно таким. Что засыпать будет счастливая тем, что он есть, и просыпаться удрученная тем, что она не с ним.

Девушка еще раз украдкой посмотрела на парубка. А тот уставился на нее, словно молился. И она знала, что парубок никогда ее не затронет, а она никогда не согласится сблизиться с ним - оба сгорят со стыда. Никто из них не вымолвит ни слова. А если и заговорят, то слова будут мертвые и лживые - от этой самой непонятной стыдливости. Одно только прикосновение их рук было бы оскорблением и грехом.

И, даже ловя себя на желании непрестанно смотреть на него, Яринка краснела от ощущения греха.

И она жалобно взглянула на отчима. А тот все видел и, пожалуй, понял ее состояние. И чтобы облегчить ее муку и стыд, сказал с деланным восхищением:

- Ну до чего ж красив чертов хлопчина вон на той подводе! И откуда он такой взялся?! Ты только глянь! - И подтолкнул ее локтем: смотри, мол, а то исчезнет.

- Ничего себе... - пролепетала Яринка. Помолчав, прибавила: - Но куда ему до Данька! Тот бы его враз побил! - И мысленно даже всхлипнула.

Однако Яринка не могла обмануть Степана. Сердцем чувствовал то, что происходит с девушкой. И от жалости к ней, от жалости к себе решил: "Пускай уж достанется этому, чем разбойнику, куркулю!" Как ни было тяжело, он желал ей счастья больше, чем самому себе.

- А ей-богу, красивый парубок! - еще раз сказал он. - И уставился на тебя, как на икону. Ну, сдурел!.. Да и кто не сдуреет!.. - польстил Степан.

Яринка медленно опустила голову и почувствовала, что даже затылок у нее пылает.

- Ну, дядько!.. А ей-богу, домой убегу!

- Беги, беги, вот только поможешь смолоть.

И он оставил ее в покое.

Вновь по обозу прошла судорога. Заорали, задергались, но на этот раз, хотя и не выходил на балкон Петр Наумович, быстро образумились.

Когда все утихомирились, Степан свернул здоровенную самокрутку и, обтирая боками мешки, а то и перепрыгивая через дышла у самых конских хвостов, пошел к тому парубку.

От стыда Яринка упала на сани и зажмурилась. Но потом тихонько подняла голову и глянула одним глазом.

Отчим уже сидел с парубком на мешках. Незажженную цигарку держал между пальцами: видимо, у парня не оказалось кресала. Но отчима это, очевидно, мало волновало. Поглядывая на падчерицу, он оживленно разговаривал с пареньком. Время от времени кивал головой в сторону Яринки. От стыда девушка чувствовала себя точно обнаженной. Но она была очень благодарна Степану уже и за то, что не привел парубка к их подводе.

Степан возвратился веселый и почти счастливый.

- Ну и хлопец! - потирал он руки. - Ну, чертов сын, как нарисованный!..

От смущения Яринка готова была заплакать.

- Ну, дядька! Какой вы, какой!.. Знала бы, что так насмехаться будете, ни за что не поехала б!..

- Ну и не увидела бы диво!.. - Потом тихонько: - Спрашивал про тебя, - Степан подморгнул ей. - Говорю, дочка... Такая работящая, послушная, - это я про тебя. "А сколько ей?" - спрашивает. Говорю - на выданье. Да еще и хозяйственной матери дочка. А какова она собой - то, говорю, сам видишь! Вот такой у тебя отчим!.. - Он даже заморгал часто, растроганный своим самопожертвованием. - Приходи, говорю, в наши Буки на улицу, а то девка стеснительная, тут с нею не разговоришься... А сам он половецкий. В армию не берут - один у матери. А отец с позиций не пришел. Вот так.

Она долго смотрела Степану в глаза, проверяя искренность.

Потом углубилась в себя, отдаваясь своей судьбе.

Домой возвращались поздно ночью.

Яринка лежала на теплых мешках с мукой и, высунув нос из глубокого воротника тулупа, смотрела на большие мерцающие звезды.

Они были далекие, холодные и грустные.

Где-то там между ними блуждала, возможно, и ее очарованная душа.

Яринка не представляла собственную душу, даже не видела в ней себя, она почему-то казалась ей тоненькой скрипкой, из которой беспрестанно текли песни. Неимоверно красивые и стройные, обращенные к ней и к тому половецкому парубку, с которым она никогда не объединится на земле.

- Дядя, - хрипловатым от волнения голосом спросила она, - а у людей есть душа?

Степан долго молчал.

- Да, наверно, нету. Сколько я на фронте был, сколько убитых видел! Но от них один только смрад... А то еще как ударит, бывало, немец из бомбомета, так человек - на куски... Где уж там удержаться душе!.. - Опять помолчал. - Но только у тебя она должна быть. Непременно. А то какая бы ты была без души?..

И он, пожалуй впервые за последние восемь лет, мысленно помолился: господи милосердный, никогда не дай ей умереть!.. Не за себя прошу - за нее!.. И еще молился: господи всеблагой, соедини ее с таким человеком, которому я не мог бы и позавидовать! Дай ей такого красивого и ласкового, чтобы она так и светилась от любви, а я чтобы не имел на него тяжелого сердца!..

Молчал седой бог, молчал весь мир - серебряно-яркий, колюче-холодный. Только шуршали полозья, фыркали лошади да звонко скрипел снег под копытами.

Как и прежде, был Степан одинок как перст. Даже ее, ближайшую на свете душу, не мог позвать на помощь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, из которой видно, что Иван Иванович Лановенко

ничего не смыслит в балете

Ну и чудной ты человек, Иван Иванович! Неспроста же чистейшая твоя совесть - Евфросиния. Петровна частенько называет тебя недоумком. Да и вправду - отчего ты болеешь за все человечество, тогда как сам не можешь справить себе костюм, а ходишь в синей косоворотке и хлопчатобумажных брюках в полосочку? Зачем тебе терзаться душой за чужие преступления, если даже убийца Петро Македон отъел в тюрьме морду и считает свое пребывание там чуть ли не за службу? К чему тебе мучиться и задыхаться от вида чужой красоты (это под пятьдесят-то лет!), если ты бесповоротно понравился Евфросинии Петровне, которая тоже была молодой и, как говорит она, красивой?

Опомнись, Иван Иванович, выбрось в полынью свой самодельный телескоп, через который смотришь на звезды, навесь наконец пудовый замок на дверь хлева, в котором находится твое счастье - корова Манька со своим нежногубым ребенком Зорькой.