Костры амбиций - Том Вулф

— Знаешь, я сейчас звонил тебе из автомата, и представляешь, что случилось?

Но Мария повернулась к нему спиной, вышла на середину комнаты, сделала пируэт и стала в позу: голова склонена к плечу, руки в боки, нога на высоком каблуке небрежно выставлена вперед, а плечи откинуты и спина выгнута так, что выпятились груди. Чуть выждав, она задорно спросила:

— Ты ничего нового не замечаешь?

Господи, о чем это она? Шерману сейчас было не до новшеств. Однако он послушно огляделся. Прическа у нее, что ли, новая? Или украшение какое-нибудь? Этот ее чертов муж увешал ее драгоценностями, разве упомнишь? Нет, наверно, что-то в квартире. Он обвел глазами комнату. Сто лет назад это, по-видимому, была детская спальня. С маленьким выступом — фонарем, а в нем три окошка в свинцовых переплетах и полукруглый диван. Мебель?.. Те же три старых венских стула, тот же невзрачный дубовый стол на одной ноге, тот же пружинный матрас на деревянном ящике, прикрытый вельветовым покрывалом, а на нем разбросаны для виду пестрые диванные подушки. Вся обстановка кричит об одном: кое-как, и ладно. Нет, тут ничего не переменилось.

Шерман покачал головой.

— Неужели правда не замечаешь?

Мария кивнула в сторону матраса.

И тогда Шерман заметил над ним на стене небольшую картину в рамке светлого дерева. Подошел на два шага. Это было изображение голого мужчины сзади, набросанное грубыми черными штрихами, как нарисовал бы восьмилетний ребенок, если допустить, что восьмилетнему ребенку вздумается рисовать голого мужчину. Мужчина, судя по всему, принимал душ, во всяком случае, у него над головой имелось что-то похожее на душевую воронку и от нее отходили веером неровные черные линии. Мазутом, что ли, обливается? Тело мужчины было кое-как заляпано сиренево-розовой краской, словно в ожогах. Господи, какая мазня… Гадость… Но от картины исходил священный аромат «серьезного искусства», и поэтому Шерман поостерегся высказываться начистоту.

— Где это ты взяла?

— Нравится? Ты знаешь его работы?

— Чьи?

— Филиппе Кирацци.

— Нет, не знаю.

Она широко улыбалась.

— Про него уже была большая статья в «Таймс».

Чтобы не выступить в роли уолл-стритовского филистера, Шерман снова обратился к созерцанию шедевра.

— М-да, в этом есть… как бы это сказать?.. какая-то прямота. — Он подавил желание съязвить. — Где взяла?

— Он сам мне подарил, — хвастливо.

— Какая щедрость.

— Ну, четыре работы Артур у него купил. Четыре больших полотна.

— Но подарок он преподнес не Артуру, а тебе.

— Мне хотелось одну для себя. Те, большие, собственность Артура. А ведь Артуру, если бы я ему не растолковала, ему бы что Филиппе, что… уж и не знаю кто — все равно.

— Мм.

— Тебе не нравится, да?

— Да нравится. Но, понимаешь, я сейчас в полной растерянности. Я сделал ужасную глупость.

Мария опустила плечи, отошла с середины комнаты и села на край кровати, как бы говоря: «Ну ладно, рассказывай, я слушаю». Она перекинула ногу на ногу. Белая юбка высоко задралась. И хотя ее шикарные ноги, эти до половины открывшиеся ляжки и стройные голени, сейчас не имели отношения к делу, Шерман не мог отвести от них взгляд. Обтянутые лоснящимся шелком, они блестели и переливались, стоило ей чуть шевельнуться, и по ним пробегали блики.

Шерман остался стоять. У него было мало времени. Сейчас она поймет почему.

— Выхожу я погулять с Маршаллом, — Маршалл теперь лежал, развалясь, на половичке у двери, — а на улице льет. Я с ним так намучился…

Пока дошло до телефонного разговора, Шерман, повествуя о своих несчастьях, совсем разволновался. Он, правда, заметил, что Мария если и чувствует к нему сострадание, то выхода своему чувству не дает, но сам он взять себя в руки уже не мог. Горячась, он приступил к главному: какие ощущения он испытал, когда повесил трубку, но тут Мария прервала его, пожав плечами и отмахнувшись:

— Ой, Шерман, ерунда это.

Шерман выпучил на нее глаза.

— Подумаешь, по телефону позвонил! Я вообще не понимаю, почему бы тебе было не сказать: «Извини, ради бога. Я звоню своей знакомой Марии Раскин». Лично я Артуру не тружусь врать. Не то чтобы я ему все до мелочи сообщала, но врать не вру.

А он — мог бы он вот так же нахально? Он попробовал представить себя в такой роли.

— Гм-м-м-м, — у него получился почти стон. — Интересно, Значит, выхожу я в половине десятого из дома якобы погулять с собакой, а потом звоню и говорю: «Прости, пожалуйста, на самом деле я вышел, чтобы поговорить по телефону с Марией Раскин»?

— Знаешь, какая разница между тобой и мной, Шерман? Ты жалеешь свою жену, а я Артура нисколечко не жалею. Ему семьдесят два года. Он знал, когда женился на мне, что у меня есть свои знакомые, и знал, что они не в его вкусе, а его знакомые, у него их полно, они не в моем вкусе, это ему тоже было известно. Я их просто не перевариваю, всех этих старых жидов… Не гляди на меня, пожалуйста, так, будто я сказала что-то ужасное. Артур сам так выражается. И еще — «гои». А я у него — «шикса». До него я ничего такого в жизни не слышала. Ты бы вот был замужем за евреем, тогда бы и высказывался. Да я за пять лет столько наслушалась еврейских разговоров — уж как-нибудь да могу себе позволить словечко-другое из ихнего лексикона.

— Он знает, что у тебя есть эта квартира?

— Нет, конечно. Я же говорю, я ему не вру, но и не сообщаю про каждую мелочь.

— А это — мелочь?

— Гораздо ближе к мелочи, чем ты думаешь. Но мороки хватает. Домохозяин вот опять взбеленился.

Мария встала, подошла к столу, взяла и протянула Шерману лист бумаги, а сама вернулась обратно и снова села на край кровати. Это было письмо из адвокатской фирмы «Голан, Шендер, Моган и Гринбаум», адресовано «мисс Жермене Болл по вопросу о ее статусе квартиросъемщицы в домовладении „Уинтер пропертиз, инкорпорейтед“ с пониженной квартплатой». Но Шерману было не до того. Он не мог сейчас вникать в суть дела. Время уходило даром. Мария перескакивала на разные другие темы. А ведь уже очень поздно.

— Не знаю, Мария. Об этом пусть Жермена позаботится.

— Шерман.

Она улыбалась, блестя зубами. Встала.

— Шерман. Подойди сюда.

Он сделал два шага по направлению к ней. Но не подошел близко. А она, судя по выражению ее лица, имела в виду — совсем близко.

— Ты думаешь, у тебя будут неприятности с женой всего-то из-за телефонного звонка?

— Не думаю, а знаю, что у меня будут неприятности.

— Ну тогда, раз у тебя все равно будут неприятности ни за что, почему бы тебе не заслужить их, по крайней мере, а?

Она прикоснулась к нему. И царь Приап, испуганный было до смерти, восстал из мертвых. С кровати Шерман краем глаза заметил, что такса поднялась с половика, подошла и смотрит на них, виляя хвостом.

Вот черт! А вдруг собаки могут как-то дать знать?.. Может быть, собаки каким-то образом показывают, если они были свидетелями чего-то такого?.. Джуди разбирается в животных, чуть что не так, квохчет и трясется над своим Маршаллом, даже противно. Что, если таксы ведут себя как-нибудь по-особенному после того, как наблюдали такие вещи? Но тут его нервное напряжение растаяло и ему стало на все наплевать. Его Наидревнейшее Величество царь Приап, Властитель Вселенной, угрызений совести не ведал.

Шерман отпер дверь и вошел к себе в квартиру, нарочито громко беседуя с собакой:

— Молодец, Маршалл, умница, хорошая собачка.

Разделся, шумно шурша прорезиненным макинтошем, отдуваясь и побрякивая пряжками.

Джуди не показывалась.

В мраморный холл внизу выходили двери столовой, гостиной и небольшой библиотеки. В каждой комнате блестели и лучились на своих раз навсегда определенных местах полированные резные завитки мебели, хрусталь, лампы под шелковыми кремовыми абажурами, лаковые шкатулки и прочие немыслимо дорогостоящие «находки» его жены, начинающего декоратора. Потом Шерман заметил, что кожаное кресло с закрылками, всегда стоявшее в библиотеке передом к двери, повернуто наоборот, и сверху над спинкой виднеется макушка Джуди. Рядом горит лампа. Якобы Джуди читает.

Шерман остановился в дверях:

— Вот мы и вернулись!

Никакого отклика.

— Ты была права: я вымок насквозь, и Маршалл не получил ни малейшего удовольствия.

Она не повернулась к нему. Из-за спинки кресла только донесся ее голос:

— Шерман, если ты хотел поговорить с какой-то Марией, зачем было звонить мне?

Шерман сделал один шаг в комнату.

— О чем ты? С кем я хотел поговорить?

Голос:

— Ради бога. Не трудись лгать.

— Лгать? Да о чем?

Тогда Джуди высунула голову сбоку из-за спинки. И так на него посмотрела!

С екающим сердцем Шерман сделал еще несколько шагов, обошел кресло. Лицо Джуди в венце пушистых каштановых волос выражало муку.

— Что ты такое говоришь, Джуди? Я не понимаю.

Она была так расстроена, что не сразу смогла выговорить:

— Видел бы ты сам, какое у тебя сейчас фальшивое выражение лица.