Удалить эту запись? - Лариса Романовская

Сама для себя. Я головой понимаю, что я чувствую, а словами объяснить очень трудно. Слова мелкие. А страх был глубокий.

Я сейчас сижу на кухне и хомячу все подряд: гречку, эклеры, котлеты, глазированный сырок. Как будто я выжила не случайно, а после какой-то катастрофы. После цунами? Или не успела на разбившийся самолет. И мне теперь надо набираться сил.

Адреналин. Отходняк такой.

Со мной так было однажды: мы с Лилькой смотрели кино про то, как один парень манипулировал людьми в инете и доводил их до суицида, потому что ему самому было слабо суициднуться. И у этого фильма очень мощный финал. Жесткий, как пощечина. Как не знаю что. Мне потом странно было, что мы выходим из зала, что в туалете очередь. А в холле на полу попкорн рассыпан. Я это все видела как продолжение кадров фильма. Не могла переключиться. И мы потом пошли на фуд-корт и там что-то ели. Я тогда тоже ела как не в себя, как будто не понимала, голодная я или уже нет. Сейчас тоже не могу понять. Наверное, это из-за страха.

Так глупо. Я могла умереть. И я не помню, о чем я думала за секунду до того.

Это я вру. На самом деле помню, но мне стыдно. Я ругалась на Марсюшу матом. Он очень больно дернул поводок.

Моей последней мыслью могли бы быть матерные ругательства. А последней записью — всякая глупость.

Надо Марсюше вкусного дать. Он герой. Спас меня. Хоть он у нас не альпийский спасатель-сенбернар, а метис боксера с ризеншнауцером. Метисы самые умные и верные!

Может, меня не просто так чуть не убило?

Чтобы я все переоценила и стала жить иначе?

* * *

Я все время думаю о смерти. Какая-то я ненормальная.

«100 дней счастья»: Я жива.

* * *

Я хотела рассказать Лильке про дерево. Но не смогла. Не успела. Она меня первой начала грузить про своего отца, как обычно. Л всегда говорит: «Я с тобой, я рядом, я тебя поддержу», а потом, когда мне на самом деле надо выговориться, она начинает опять по сто раз гнать про своего папашу. Как будто нарочно. У меня нет отца, и я не знаю, каким бы он был. Такого, как у Л, я точно не хочу. Но как будто от того, что у меня нет отца, я какая-то особенно счастливая. Л так считает.

В общем, я сидела на кухне, точила все подряд, думала про дерево и про свою последнюю запись. А Л в домофон позвонила. Я не помню, мы договаривались, что она ко мне придет, или она сама захотела и пришла. У меня из-за дерева провал в памяти. Как будто меня им немного стукнули. Но мне у Л неудобно было спрашивать, договаривались мы или нет.

У Лильки нос был розовый — значит, плакала.

Я живу на семнадцатом этаже. Пока лифт приедет и вверх поднимет, можно заплакать и успокоиться. Или чуть не лопнуть, если надо в туалет. Или накраситься серьезно, не только помадой, но и подводкой. Или сделать запись в блог. Л плакала. Опять из-за отца. Я его уже сама ненавижу за нее. Потому что Лилька после того, что у нее дома происходит, уже не Лилька.

Мы пили чай, и Л рассказывала про то, как он на нее орет и доскребается, а потом через пять минут к ней в комнату приходит с наивными глазами: «А как у тебя дела, доча?», как будто не он только что орал Л, что она тупая и ее правильно не возьмут в десятый.

Я пишу про Л, и мне кажется, что я сама как Л. Что я — это она. Она мне так про свою боль рассказывала, что как будто ей делилась. Если бы можно было сделать переливание радости, как крови, я бы отдала свою Лильке. Мне не жалко.

И зря она думает, что, если у меня нет отца, мне никто не жрет мозги столовой ложкой. Мама после родительского собрания точно так же мне жужжала про ГИА, англ и десятый класс. Как будто, если я пойду после девятого в другую школу, это будет самая страшная вещь на свете. Я не знаю. Я, после того как выжила, к этому по-другому отношусь. К этому — в смысле, к смыслу жизни.

Но я не успела рассказать Л про дерево. Я начала про то, что завалить ГИА — это не самое страшное, но дальше уже сама Лилька говорила. Про то, как это подло и мерзко, как она ненавидит отца, потому что она беспомощная и ей деться некуда, он это знает и все равно так поступает, и про то, как я ее поддерживаю. И мы обе плакали.

Мы пили чай с эклерами и со слезами. Я Лильке об этом сказала, и она начала ржать. У нас с ней теперь новый мем такой.

Мне кажется, это столько раз было уже, когда Лилька ко мне приходит, и мы пьем чай, и треплемся обо всем, про одноклассников, про то, как мы выглядим, или Лилька начинает про сестер рассказывать, что Динарка отмочила в детсаду и что Алсушка написала в сочинении. Там невозможные косяки, то, как третьеклашки пишут эти сочинения. Вроде не смешно, а когда рассказываешь, то смешно. И про папашу Лилькиного можно придумать, как его тупизмы оборжать.

«Как в школе дела, доча?»

«Я взорвала школу, папочка».

«Ну молодец, доча».

Такие плоские шуточки, на уровне младшей группы детсада, но они очень помогают. Когда ты уже хохочешь, как-то глупо плакать.

Мы с Лилькой решили, что в любой ситуации можно или плакать, или ржать. Мы будем ржать. Как та девочка из анекдота, которая до сих пор бегает в каске и смеется.

Потом Л сказала, что пора забирать Динарку из сада и Алсушку с продленки. И шнуровала ботинки и одновременно жевала эклер. Он у нее торчал изо рта, и Марсик чуть с ума не сошел. А у него с печенью плохо. Ему совсем нельзя сладкое. Но он же Марсик и герой (хотя Л так и не узнала, почему герой).

В общем, была картина Репина «Кормление моей собаки эклером через рот». Я сфоткала, запостили у Л быстренько. И она побежала за