Новеллы - Андрей Упит

Советская власть в Латвии просуществовала только год. Этот сравнительно небольшой отрезок времени у Андрея Упита, как и у многих других писателей, был занят главным образом литературно-организаторскими обязанностями. В качестве председателя правления Союза советских писателей Латвии Андрей Упит в новых условиях осуществляет основные мероприятия по идейной перестройке латышской литературы.

Летом 1941 года Латвию оккупировали фашистские орды. Андрей Упит эвакуировался вместе с советским активом. В Кирове образовался один из центров латышской интеллигенции. Километрах в двадцати от Кирова находится деревня Кстинино, а неподалеку от нее дачный район. Здесь в небольшом деревянном домике провел напряженные и суровые годы Отечественной войны Андрей Упит. Но здесь, в тиши елового бора, писатель не был оторван от великих событий. Он редактирует литературное приложение к латышской газете «Циня», пишет публицистические статьи, направленные против фашизма. Трудовой распорядок его дня остался тем же, каким он сложился за долгие годы.

Мне довелось попасть с фронта в Кстинино. В первую же ночь я заметил вдалеке не то огонек, не то звездочку. Вторая ночь — то же самое.

— Что это у вас тут за странная звезда, не поднимается и не опускается? — спросил я у своих товарищей по комнате.

Мой вопрос вызвал веселый смех.

— Никакая это не звезда. Это же окно Андрея Упита. Каждую ночь в три часа там загорается свет, начинается рабочий день писателя…

И здесь — на берегу далекой Вятки — ни на минуту не останавливалось перо Андрея Упита. Здесь был создан его роман «Земля зеленая» (1945), который ныне хорошо знает русский читатель и читатели многих других народов; были написаны историческая трагедия «Спартак», новеллы «Клав Брун», «Гостиница у Слиницы», «Потомок Роланда» и другие произведения.

После освобождения Латвии от фашистской оккупации литературная деятельность Андрея Упита продолжается в Риге. Хотя груз лет и заметно согнул его стройную фигуру, рука его все также крепко держит перо. Об этом говорит роман «Просвет в тучах» (1951), обстоятельная теоретическая книга «Вопросы социалистического реализма в литературе» и другие. Долгие годы он вел кафедру латышской литературы в Латвийском университете. С основанием республиканской Академии наук он становится директором Института литературы, возглавляет Союз писателей республики.

Теперь, когда почтенному писателю уже за девяносто, часть этих обязанностей он передал своим ученикам.

Почти пятьдесят лет назад, в трудном 1923 году, Андрей Упит в своих автобиографических заметках не без иронии заметил: «Где и в каких условиях мне лучше всего работать? Что на это скажешь? Некоторые восторженные стихотворения я сочинял, замерзая и голодая, иную ценную страницу написал на трясущейся, прыгающей полке товарного вагона или сидя возле круглого иллюминатора пароходной каюты. А иная неудачная работа появилась в теплой комнате за удобным письменным столом. Я не знаю, влияют ли времена года и тому подобные условия на интенсивность литературной работы. Мне на своем веку так редко удавалось выбирать место, время, обстановку и тому подобные удобства. Что все это имеет значение — в этом не сомневаюсь. Но знаю одно: писатель есть писатель всегда и везде, или он не писатель». [4]

Таким писателем в самом высоком смысле этого слова был и остается Андрей Упит. Написано им необычайно много. По сути дела целая библиотека. Путь от скриверского пастуха до народного писателя и академика, Героя Социалистического Труда прошел в неустанном труде на благо своего народа и человечества.

Арвид Григулис

НОВЕЛЛЫ

ОХОТА

Апарские господа еще спят.

Зимнее воскресное утро. Светает медленно, серые тени не сразу спадают и никнут за заснеженными деревьями парка.

Снег шел почти всю ночь, и потому не только деревья в парке, но и крыши служб, двор, изгородь, бочка с замерзшей водой у колодца — все покрыто толстым слоем белого пушистого снега. Все предметы приняли непривычные очертания. Кажется, что крыша господского дома прогнулась под тяжестью, которую на нее навалили. Увитый плетями плюща балкон превратился в огромный сугроб. На колодезном журавле — белая шляпа с опущенными полями.

Где-то, кажется за парком, кто-то едет. Поскрипывает трущаяся об оглобли дуга, хрустит под полозьями рыхлый снег.

Каркая, взлетают над деревьями три вспугнутые вороны, и одна за другой тут же опускаются. Издалека слышно, как с сучьев тяжело обрушивается снег.

Небо заволокло тучами — вверху оно синевато-серого цвета, без единого светлого пятнышка. Только легкий, тонкий туман отделяется от туч и медленно покрывает заснеженную землю. Верхний слой снега постепенно сыреет и отваливается от предметов тяжелыми комьями. С крыш тихо падает капель.

Господа еще спят.

За хлевами и конюшнями в батрацкой просыпается жизнь. В длинной пристройке то кашлянет кто-нибудь, то зевнет, то высморкается. В маленьком тусклом оконце появляется слабый свет, слышны удары топора — это колют лучину и разводят огонь в печи. Из заснеженной трубы медленно поднимается белый дымок.

Закопченная, без петель дверь со скрипом отворяется. Мужчина в исподнем высовывает на мгновенье голову, но тут же прячется. Перед домом не видно больше ни высокой кучи навоза и мусора, ни желтых пятен на снегу перед всеми четырьмя дверьми — все чисто, ослепительно бело.

Шум постепенно усиливается. Слышится детский плач, женские голоса. Раздается звонкая пощечина — знак того, что в батрацкой день уже начался. Звучит отрывистый грубый мужской голос, и шум на минутку стихает, чтобы возобновиться в десятках вариаций.

Отворяются разом две двери, из каждой выходит женщина с коромыслом на плечах. Одной рукой они поддерживают коромысло, другой — подолы поношенных юбок и бредут к колодцу. Снег доходит до самых колен, набивается в башмаки. Голые икры становятся мокрыми…

Выбегает стайка ребят с заспанными, неумытыми рожицами, босиком — кто в одной рубашонке, кто без шапки. С криком и смехом бросаются в сугроб, вязнут в нем по самую шею, а кто кидается туда вниз головой, болтая голыми ножонками, взметая снежные вихри. Крик, смех, плач… Но вот несколько женщин подбегают к ребятишкам. Начинается брань, слезы… Зимние радости!

Из отворенных дверей батрацкой струится спертый воздух и запах подогреваемых к завтраку щей. В одной из комнат жарят мясо. Огонь, потрескивая, лижет жирную сковородку. Синеватый чад вырывается в разбитое, заклеенное промокшей бумагой оконце.

Уже совсем светло. Солнце, может быть, и встало, а может — еще нет… Теперь уже отчетливо видны закопченные, покрытые плесенью, покосившиеся, потрескавшиеся и облупленные стены батрацкой. На снегу валяются обглоданные кости, навоз.

А господа все спят.

В большом доме еще незаметно ни малейшего признака жизни. Медленно падает с крыши капель, и внизу на снегу образуется причудливая сквозная дорожка. Девушки в кухонной пристройке уже на ногах. Проводив своих женихов, они причесываются, умываются и делятся друг с другом ночными переживаниями. Все это тихонько, шепотом, чтобы не потревожить господ, которые еще спят крепким сном за девятью дверьми, за закрытыми ставнями и двойными портьерами.

Позавтракав, жены батраков уходят к скотине, а детишки бегают по двору. Мужчины собираются в кучерской — большой пустой комнате.

Комната эта сохранилась еще со времен крепостничества. Стены внутри, как и снаружи, выщербленные, из серого известняка. На потолке огромные балки, утоптанный земляной пол, как каменный. В комнате всего два крохотных оконца в четыре стекла и всегда царит полумрак, так что дети боятся сюда заходить в одиночку. Вдоль стен на чурбаках доски для сидения, а перед ними длинные столы из неструганых досок. Вся обстановка комнаты сохранилась еще со времен барщины, и в этом призрачном сумраке кажется, что на столах еще лежат серые, грубые пообтерханные мешочки барщинников, что в темноте поблескивают желтые постолы и зеленовато-серые пеньковые оборы крестьян, ушедших косить или возить навоз. А там, в углу, у самой степы — уж не пучок ли зеленых и красных розог из лещины и лозы?

Но апарские батраки заходят сюда поспешно, с торжественными лицами, и по четыре садятся за столы: двое по одну и двое по другую сторону. Столы исписаны и исчерканы углем. Пол заплеван, усыпан пеплом и окурками… Видать, еще вчера вечером здесь поработали — как и каждую субботу — далеко за полночь. И сегодня работы хватит на целый день. Пока жены, обрядив скотину, сидят за книгами проповедей и псалмов или по-воскресному переругиваются где-нибудь в углу, мужья в кучерской играют в карты.

Шестнадцать мужчин, составив четыре партии, дуются в карты. В первых двух партиях играют просто так, а остальные две — на спички. Звучно хлещут засаленными, пахнущими жиром и потом картами по столу. Каждый ход сопровождается особым жестом и восклицанием. Скрипит уголек, отмечая выигрыш или проигрыш. Споры, брань, крики, смех…