Триумф зла - Стенбок Эрик

В детстве я был избалован. Жизнь в школе была необременительна. За меня делали задания, а наставники смотрели сквозь пальцы на мои шалости; и хотя мальчики из моего класса ненавидели и завидовали мне, они знали, что если тронут меня, то сразу же схлопочут от моих защитников из старших классов. Я не хочу сказать, что был неважным учеником; потому что, кроме красоты, я был наделен еще и острым умом и за день мог выучить то, что другим давалось за месяцы. И если я говорю, что был избалован, это не значит, что я был обидчив и капризен, как все балованные дети; напротив, я был неизменно приветлив, быть может, потому, что мне никогда не перечили. В отличие от тех, чье чувство прекрасного развито необыкновенно, у меня не было абсолютно никаких увлечений. Я никого не любил — но милостиво позволял любить себя и всегда находил способы благодарить любящих меня, за что и заработал репутацию человека бескорыстного.

Все это осталось в детстве. Повзрослев, я начался вращаться в обществе. Женщины, все без остатка, моментально влюблялись в меня. Я не имею в виду искательниц богатства и знатности, но равных мне по богатству и положению в обществе. Меня поздравляли с моими завоеваниями, ведь все мои поклонницы были знаменитыми красавицами. Вот уж красавицами! Что была их красота по сравнению с моей? Я не понимал ни женщин, ни их чувств; но я прочел несколько романов, старался быть любезным со всеми и ухаживал за ними так, как было описано в книгах. Однажды появилась девушка, которую считали ослепительно красивой. В самом деле, она были довольно хороша собой. Она была дочерью мексиканского миллионера, и за ней волочились все без исключения. Мне напомнило это одну из «Баллад Бэба»: «Болтал с ней герцог Бейли там…»[3], хотя, в отличие от герцога Бейли и герцога Хамфи, ее поклонники горели желанием бросить свои титулы и поместья к ее ногам. Однако она, не в пример героине баллады, предпочла мой «робкий, тихий нрав». Должен оговориться, что моему тщеславию это польстило; мне было приятно думать, что ради меня другие отодвинуты на задний план, я вел себя с ней как можно более приветливо, появляясь в ее обществе повсюду. Она была определенно умна, но отличалась некой необузданностью, которая меня раздражала.

Однажды ее отец сказал мне:

— Вы не представляете, как я обрадовался известию о вашей помолвке с моей дочерью. Как-нибудь, когда нам никто не будет мешать, вы, надеюсь, не откажетесь обговорить все детали этого дела. Я намерен показать себя благородно и дам за ней приданое на сумму… (Господи! Этот выскочка!)

— Помолвка с вашей дочерью? — воскликнул я. — Между нами не было такого уговора. Я крайне сожалею, но я не имею представления, от кого вы об этом узнали. Эти сведения абсолютно не соответствуют действительности.

— Что? — спросил он. — Не помолвлены с Энрикеттой? Да что вы такое имеете в виду? Вы что же, полагаете, что я позволил бы вам просто так разгуливать с моей дочерью? Еще раз спрашиваю вас — что вы имеете в виду?

— Сожалею, — сказал я, — что вас ввели в подобное заблуждение. Чтобы доказать, что я серьезно отношусь к своим словам, впредь я буду избегать всяческого общения с вашей дочерью. Полагаю, что едва ли она разделяет ваши заблуждения.

И с этим замечанием я покинул дом.

Вскоре после этого ко мне явилась сама Энрикетта, застав меня перед камином за чтением книги. Она была воплощенная ярость. Эмблема гнева. В ту минуту мне неожиданно вспомнилось изречение: «Non est ira sicut ira mulieris»[4].

— Так вот как вы себя повели! — произнесла она. — Ну что ж, получите же! — и с этими словами она выплеснула мне в лицо содержимое какого-то пузырька. Это был не купорос; он ослепил бы меня, но этого, к сожалению, не произошло!

Резкая боль охватила половину лица, и жидкость начала разъедать кожу. Щеки запали, кончик носа отвалился, волосы сходили целыми прядями, выпало несколько зубов, рот превратился в жуткую ухмылку, глаза, лишенные бровей и ресниц, страшно глядели из глазниц. Я лишь единожды видел себя в зеркале; ничего более омерзительного невозможно себе представить.

Несколько друзей пришли посочувствовать мне, но я не принял их ни под каким видом. Я разбил и выбросил вон все зеркала в доме и едва мог смотреться в таз для умывания. Со своими слугами я разговаривал из-за ширмы, жил совершенно один и выходил только по ночам. У меня осталась единственная возможность дышать воздухом и прогуливаться, поэтому я подкупил полицейского, чтобы он пускал меня в Гайд-парк перед самым закрытием, где я бродил всю ночь, пока на рассвете ворота не отпирались, после чего я спешил домой.

Как-то ночью, во время одной из моих обычных одиноких прогулок, я услышал в темноте детский плач.

— Пожалуйста, помогите, — плакал голос, — мать оставила меня здесь и обещала вернуться, а сейчас я услышал, что часы бьют четыре раза, а она еще не возвратилась, а я слеп, совсем слепой.

Я зажег фонарь; он осветил ребенка лет девяти-десяти. Он был одет в лохмотья — но у него был выговор джентльмена.

— Сейчас из сада выйти невозможно, — сказал я. — Тебе нужно ждать, пока утром ворота не откроются. Подойди, сядь рядом. Хочешь есть?

— Да, — ответил он просто.

— Ну что ж, давай тогда поедим.

Я раскрыл сумку, в которой всегда носил разные деликатесы и вино для моих полночных трапез, расстелил салфетку и разложил на ней еду.

Затем ребенок рассказал мне о себе. Я не смогу повторить его историю так безыскусно, как это сделал он; перескажу самую суть. У него была хрупкая внешность, очень милое лицо, закрытые его глаза внушали бесконечную жалость. Выяснилось, что он жил со своей матерью. Звали его Тобит: он родился слепым и не знал, что значит видеть. Он не знал, есть ли у него фамилия; мать его носила прозвище «Красотка Бесс», потому что люди говорили, что она очень красивая.

— Что значит «красивая»? — спросил он меня. Я поежился.

— Это значит иметь хорошую внешность; но в красоте нет никакой пользы. Лучше быть просто хорошим.

Он рассказал, что мать всегда била его; но каждые три месяца к ним в гости приходил один добрый господин, который всегда дарил ему подарки, а матери — деньги. Этот господин был офицер. Ему было заранее известно, когда добрый господин придет, потому что мать переставала бить его за три недели до его прихода, поскольку однажды тот углядел синяки, рассердился и побил мать. А когда господин ушел, мать сказала ему: «Если расскажешь ему что-нибудь обо мне еще раз, я из тебя душу вытрясу».

Господин беседовал с ним и брал на прогулки. Но все подаренные игрушки мать отбирала у него и продавала, чтобы купить выпивку. Два раза он на целую неделю ездил с добрым господином в место, называемое «загород». Там были цветы и пели птицы; там он был счастлив.

— Она не отобрала у меня только это, — сказал он, вытаскивая из кармана грошовую свистульку, — потому что сказала, что за нее ничего не получишь, и я могу идти на улицу и свистеть. Тогда мне, может быть, будут подбрасывать монетки.

И он принялся наигрывать мелодию на своей свистульке. Боже милостивый! я и не подозревал, что из такого инструмента можно извлечь что-либо подобное! Он начал с известного мотива шарманщиков, который перешел в вариации и рулады. Я был поражен.

— Много народу дает мне монетки, — сказал он простодушно, — но мать их у меня отбирает.

Однажды он подслушал, как мать препирается с тем господином.

— А чего бы тебе не сделать меня честной женщиной? — осведомилась она.

— Довольно-таки невозможно сделать из тебя честную женщину. Так что лучше рот закрой. Ты-то знаешь, что я не могу на тебе жениться. И даже если бы мог, то не стал бы. Я могу только Бога молить, чтобы забрать с собой бедного крошку Тобита.

— Забрать ребенка у матери, — захныкала она. — К счастью, законы Англии этого не позволяют.

— Заткнись к чертям! — прикрикнул он. — Мальчонка тебе до фонаря. Тебе денежки подавай. Точно говорю, ты обращаешься ним дурно, хотя он мне об этом слова не сказал. И ты еще говоришь что-то о честности. Посмотри, как одет мальчишка, — и взгляни на себя!