За перевалом - Владимир Иванович Савченко

Сначала только счастье, что на воле, жив, выполнил задуманное. «Это самоубийство», — говорил Нимайер… Ха! Отрезвляющая мысль — а легкие пьют терпкий, настоянный на лесной росе, травах, хвое, иве воздух! а ноги попирают мягкую почву! — о том, что Нимайера давно нет, все вчерашнее ухнуло в пропасть веков. А что есть?

Ущербная луна в ясном небе, над верхушками деревьев; ее свет, проникая сквозь ветки, пятнит траву и снаряд зелено-пепельными бликами. Деревьев много, они толпятся вокруг, стволы лоснятся в лунном свете; дальние тонут в зыбкой тьме. На месте пустыни — лес. Устоявшийся, вековой. «Значит, в самом деле?.. Миновал еще ледниковый период? Все сходится».

…И все разбивается о живую память недавних переживаний: прилет в пустыню, Мими, работа и споры с Нимайером, спуск в шахту… Вот решающая проверка: звезды!

Берн сунул руку в карман куртки, достал листок, осветил фонариком. На пожелтевшей бумаге — рисунки выразительных созвездий северного неба: Большой Медведицы, Лиры, Кассиопеи, Ориона, Лебедя — какими они должны стать через 18 000 лет. Как предусмотрительно он запасся этими данными у астрономов! Остается сравнить.

Небо над ним ограничивали кроны деревьев. Профессор нашел ствол с низкими ветвями, стал неумело карабкаться Сучья царапали руки, шум спугнул птицу — она крикнула, метнулась прочь, задев Берна крылом по щеке. Наконец поднялся высоко, устроился на ветке, прислонясь к стволу, достал листок и фонарик. Осветил, поднял голову — сравнивать.

Но сравнивать было нечего: над ним расстилалось обильное звездами, но совершенно незнакомое небо. Нет, не совсем незнакомое — сам Млечный Путь наличествует, пересекает небо размытой полосой сверкающих пылинок. Ага, вон в стороне Луны (она подсвечивает, мешает) ковшик Плеяд; узнать легко, не изменились — но от них этого и ждать не следует: компактная группа далеких звезд. А где остальные созвездия? В плоскости эклиптики что-то совсем немыслимое. Берн был уверен, что уж созвездие Лиры он отыщет, как бы оно ни исказилось: по Веге, ярчайшей звезде северного неба; ее он узнавал всегда. И насчитал в обозримом пространстве по крайней мере десяток столь же, если не более, ярких бело-голубых звезд! О других фигурах в обилии новых сочетаний светил на небе не имело смысла и гадать.

Берн слез с дерева, долго сидел на пороге кабины ошеломленный: в какие же времена его занесло?

«Меня пронесло мимо намеченной остановки в начале нового цикла прецессии, когда должны — по гипотезе — развиться новые неандертальцы? Сколько таких циклов минуло, пока я спал? Заглядывал на один — и то все в тумане предположений. А на многие и вовсе бессмысленно… Вот лес — значит, растительная жизнь сохранилась. Птицу спугнул — стало быть, животная жизнь тоже есть. А люди?.. У птиц и деревьев не спросишь, какой сейчас год, век, эра. У питекантропов, буде они окажутся, — тоже. Неужели никого?!»

И понял вдруг Берн, что своим надменным, страстным отрицанием он был привязан к человечеству не слабее, чем другие — согласием. Всякое бывало в той жизни: случалось, что обманывали, обижали — и он чувствовал себя одиноко. Но то одиночество было ничто против испытываемого сейчас, в лесу, под незнакомыми звездами, от мысли, что на Земле, может быть, никого уже нет — никого-никого, даже тех, кто мог обмануть и обидеть!.. И как ни сомнительна была цель: заглянуть в следующий цикл прецессии — все-таки это была цель, ниточка смысла, тянувшаяся из его (его!) мира идей и волнений. Ниточка оборвалась — смысл исчез.

Ночь прошла в таких размышлениях. О сне не могло быть и речи. Наконец звезды потускнели, исчезли в сереющем небе; между деревьями повисли клочья тумана. Берн тронул траву под ногами, рассмотрел: это был мох — но какой пышный, гигантский!

Постепенно проявлялись краски утра: медная, серая, коричневая кора стволов, темная и светлая зелень листьев, металлический блеск снаряда. Поголубело небо; невидимое за лесом, поднялось солнце: вершины деревьев вспыхнули зеленым огнем. «Солнце есть — уже легче». Лес оживал: прошелестел листьями ветерок, засвистала птичья мелочь, пролетел, сбивая росинки со стеблей мха, жук.

Он вернулся в кабину, сунул в карман куртки пистолет, вышел и двинулся в глубь леса — в сторону солнца. Надо осматриваться, определяться, искать. Лучше какая угодно действительность, чем сводящие с ума догадки.

Ноги путались в длинных стеблях мха и травы, в побегах кустарника. Туфли скоро промокли от росы. На поляне между деревьями Берн увидел солнце. Прищурясь, смотрел на него в упор: солнце было как солнце — нестареющее в своем блеске светило.

Треск ветвей и хорканье справа — на прогалину выскочил кабан. Профессор, собственно, толком и не рассмотрел, кабан ли: коричневое щетинистое туловище, безобразно поджарое, конусообразная голова… Зверь замер и кинулся обратно. Запоздалая реакция: руку в карман, за пистолетом.

«Эге! Испугался человека!»

5. Встреча

Он двинулся бодрее, внимательно глядя по сторонам и под ноги. И не прошел и сотни метров — замер, сердце сбилось с ритма: полянка с серой от росы травой, а по ней — темные следы босой ступни человека! Берн снял очки, протер полой куртки, надел, пригнулся: след был плоский, широкий, отпечаток большого пальца отделялся от остальных. «Неужели я настолько прав?!»

Профессор забыл про все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, двинулся по следу.

Великий Эхху стоял под Великим Дубом, опираясь на палицу, и думал о своем величии. Поднявшееся, солнце сушило намокшую за ночь шерсть. Вокруг на поляне расположилось племя. Большинство, как и он, согревались после сырой ночи; самки искали друг у друга. Великий Эхху зашарил глазами по поляне и увидел, как в дальнем конце ее появился под деревьями Безволосый!

Безволосые в лесу, опасность! Эхху хотел тревожно крикнуть, но сдержал себя. Безволосый был один.

А Берн, выйдя на поляну, так и подался вперед, жадно рассматривая двуногих — покрытых коричневой шерстью обезьянолюдей. Их около сотни — освещенные солнцем, на фоне темной зелени. Они сидели на корточках, сутуло стояли, держась руками за ветки, что-то искали в траве и кустах, жевали. Пятипалые руки, низкие лбы за крутыми дугами надбровий, выпяченные челюсти, темные носы с вывернутыми ноздрями. На некоторых были накидки из шкур. Один в накидке — угрюмо-властный, кряжистый — стоял под дубом, сжимал в лапе суковатую дубину.

Значит, так и случилось. Цикл замкнулся: то, что было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия будущего. «Ну, ликуй — ты прав. Ты этого искал? Этого хотел?.. Хотел что-то доказать миру и себе. И — счастья. Необыкновенного счастья, достигнутого