Череда - Лидия Арабей

Павел Иванович считал Ходасевича неудачником и, как ко всякому неудачнику, относился к нему слегка с пренебрежением, слегка с сочувствием, но отношений с ним не порывал. Глубоко в душе жило в нем будто и уважение к Ходасевичу, который, казалось, презирает то, чем очень дорожит он, Павел Иванович. В душе он должен был себе признаться, что испугался сегодняшнего суда, испугался Зайчика не только потому, что вся эта история ложилась черным пятном на его совесть, но и потому, что эта история, если бы о ней узнали, могла выбить его из строя привычной жизни, лишить того, что с таким трудом приобреталось и чем он так дорожил, – работой, авторитетом и, наконец, благополучием, достатком. И теперь, когда жена вспомнила Ходасевича, он подумал, что все это время не только он, Павел Иванович, мог втайне презирать Ходасевича, но и тот мог презирать Павла Ивановича. Ходасевич умный, он не мог не видеть этих дней рождения, разыгранных как по нотам, когда приглашаются в основном нужные люди, и, наверное, он часто в своей как будто неудачной жизни чувствовал себя более уверенно и независимо, чем Павел Иванович со своими удачами и успехами.

И вообще этот день рождения, которому в нынешнем году жена уделяла столько внимания, показался Павлу Ивановичу ненужным. Такая ли большая радость, что тебе прибавится еще один год, особенно жене, которая этих годов боится как черт ладана. И в ответ на беспокойство жены, не надо ли пересмотреть списочек приглашенных, он ответил хмуро:

– Приглашай кого хочешь, твой день рождения.

Жена посмотрела на него удивленно, спросила:

– У тебя неприятности на работе?

Павел Иванович положил на стол вилку, отодвиул тарелку с недоеденным ужином.

– Нет никаких неприятностей. Просто нога что-то разболелась, – потер он ладонью колено.

У Павла Ивановича была прострелена нога – ранили во время войны в партизанах. Иногда, к плохой погоде, старая рана начинала ныть. Болела ли нога сегодня, Павел Иванович и не знал, – кажется, нет, – но надо было как-то объяснить жене плохое настроение, и он сослался на ногу. Но как только сказал, что нога заболела, почувствовал, будто она и в самом деле ноет, болит колено.

Жена заговорила с сочувствием:

– Так ужинай и ложись, я скипидаром натру тебе ногу.

Павел Иванович уже сам прислушивался, болит нога или нет. Минутами казалось, что болит, а потом боли не чувствовалось.

– Нет, не надо натирать. Сама пройдет.

После ужина, слегка прихрамывая, он пошел в гостиную, взял со столика свежие газеты, направился с ними в спальню, лег на свою кровать, включил лампу, стоявшую на тумбочке между кроватями. Он листал газеты, пробегал глазами заголовки, но не понимал даже заголовков. Мешала музыка – дочь опять играла в своей комнате. Очень захотелось закурить, но он уже три года как бросил курить, гордился своей выдержкой, в доме не было сигарет, да и вообще если б он закурил, жена испугалась бы, поняла бы, что у него что-то случилось, начала бы расспрашивать. А о том, что случилось, он не мог рассказать никому, надо было самому все пережить и, если можно, придумать что-то такое, чтоб и самого себя не выдать, и помочь этому человеку, Зайчику.

Он глянул на будильник – было только восемь часов вечера, спать так рано он не ложился, работать с таким настроением тоже не мог, – а он начал писать докторскую диссертацию, – и Павел Иванович лежал, смотрел в потолок, думал.

В спальню вошла жена, уже без фартука, проходя мимо зеркала, посмотрела на себя, поправила волосы, подошла к кровати, на которой лежал муж, села возле него.

– Ну как твоя нога? – спросила с сочувствием. – Может, все-таки натру?

Она положила мягкую, еще влажную от воды ладонь ему на лоб. Рука у жена была мягкая и голос ласковый, Павлу Ивановичу вдруг захотелось ей все рассказать и попросить совета, что ему делать. Он посмотрел жене в лицо. Все на этом лице было ему очень знакомое – и зеленоватые глаза, и морщинки возле них, и слегка выпуклый лоб с прядкой крашеных волос, тонкие, без помады губы, суховатые и бледные. Кажется, все на ее лице было знакомое и свое, но где-то глубоко в глазах жены жило и другое – холодное и жестокое. Павел Иванович знал это, оно выплывало и надолго застывало в глазах жены, когда они ссорились, и жена становилась будто чужая. Он тогда думал о жене: если ты за мелочь можешь так злиться, днями не разговаривать, можешь становиться такой чужой, то что было бы, если б я провинился перед тобой по-настоящему и ты узнала бы…

И он отвел глаза от лица жены, сказал:

– Нет, не надо натирать, само пройдет.

– Ну, смотри. – Жена сняла руку с его лба.

2

Его будто толкнул кто-то, и он открыл глаза, проснулся.

Стояла глубокая ночь, еще не пошли по улицам машины, в доме напротив светилось только одно окно. Павел Иванович повернулся на другой бок, закрыл глаза, чтоб опять уснуть, лежал тихо, стараясь ни о чем не думать, заставлял себя – спать, спать – но перед глазами всплыла стриженая голова Зайчика, он увидел его ухмылочку и содрогнулся. Понял, что опять не уснет, опять промучается всю ночь до утра, а днем будет ходить как пьяный, как больной.

Которую ночь просыпается он часа в три и не спит – думает, вспоминает.

Вспоминает городок в Западной Белоруссии, где он очутился после расформирования партизанского отряда. Городок был зеленый, чистый, почти целый, с мощеными улицами и тротуарами, сделанными из каменных плиток, со сквериком в центре, с красным костелом, огороженным узорчатой оградой, двухэтажным зданием школы, где при поляках была гимназия. Ему дали комнатку, метров десять в деревянном домишке на окраине местечка, теперь он уже не помнит, где взял кровать, стол и кресло, откуда у него появились подушка и одеяло.

Сам он был тогда еще не Павел Иванович, а просто Павел, Павлуша, худой, высокий двадцатидвухлетний парень, хотя и обстрелянный, но еще глупый, наивный.

Свои хлопцы, партизаны, разъехались-разлетелись – одних призвали в армию, других направили на службу в иные города, а Павел остался здесь, в этом местечке, один, без друзей, без добрых знакомых.

Его не призвали в армию потому, что был он после тяжелого ранения, а оставили здесь, так как понадобилась его специальность, которую он приобрел в партизанах. Раненный в ногу, он последнее время в отряде не ходил на боевые задания, а вертелся возле типографии и скоро научился набирать и печатать газету. После расформирования отряда его и оставили в этом городке работать наборщиком и печатником в редакции, которая вышла из подполья.

Прежний редактор, друживший с Павлом в отряде, ушел в армию, теперь редактором назначили женщину, местную, которая была партизанской связной.

Павел скучал. После партизанского отряда, где он все время был среди своих ребят, здесь чувствовал себя одиноким, никаких товарищей, никакой компании пока не завел. Да и нога еще болела. Он сделал себе из ольхи палочку, выстругал на ней квадратики, разные узоры, а вверху еще и свое имя вырезал: «Павел». Ходил по местечку, слегка прихрамывая и опираясь на эту палочку.

В городке была столовая, которая размещалась в белом каменное здании возле скверика, в самом центре местечка. Столовую держал здешний ОРС, одну для всех рабочих городка и для железнодорожников – недалеко от местечка проходила железная дорога.

Год шел еще военный, тяжелый, голодный, а тут можно было съесть тарелку борща, порцию каши, котлету, и в столовую сходились люди. Здесь завтракали, обедали и ужинали, а иногда и так подолгу сидели, говорили, выпивали.

Снаружи здание столовой выглядело неплохо – целое, на высоком кирпичном фундаменте, при поляках в нем был магазин, – а внутри запущенное, давно не ремонтированное, с низким потолком. Столы стояли деревянные, ничем не застланные, стулья на расшатанных ножках, садиться на них следовало с опаской, чтоб не свалиться, пол рассохся и был черным от грязи, которую приносили ногами люди. В стене, за которой стучали ножами, гремели ведрами кухарки, зияла черная дыра – окно, через которое в зал подавали тарелки с борщом и кашей. Возле этой же стены, в уголке зала, ютился небольшой буфетик – отгороженный закуток, где на полках стояли вазочки с конфетами, бутылки с водкой, лежали желтые пачки солдатской махорки. Сюда же, за эту загородку, иногда привозили большую деревянную бочку с пивом, и буфетчица Ядя, немолодая полная женщина в желтой блузке, туго облегавшей ее грудь, и в черной, короткой юбке, просто трещавшей на ее бедрах и животе, цедила из бочки пенистый желтый напиток.

Имелась в этой столовой и боковушка, в которую вела дверь из большого общего зала. Там на окнах висели белые марлевые занавески, столы застилались скатертями, пол был не затоптан, потому что туда ходило меньше людей – в боковушке обедало начальство.

Разносили еду в столовой две девушки.

Одна высокая, с длинными светлыми волосами, которые падали ей на плечи и снизу подкручивались валиком. У девушки был крупноватый, красивой формы нос и звонко-синие глаза, которые смотрели с достоинством. Она всегда очень аккуратно и со вкусом одевалась. По залу ходила как королева, ощущая на себе восторженные взгляды Мужчин. Звали ее Ванда.