Сумасшедший шарманщик - Андрей Седых

И каждый день один артист-бедняк останавливался у витрины и смотрел на рояль. Он был пианист, только недавно приехал в Америку — без денег, без определенных планов, с тайной надеждой на то, что произойдет чудо. Америка сейчас единственная страна в мире, где иногда еще случаются чудеса.

Но чуда не произошло. Началась беготня по дешевым урокам, беспорядочная и утомительная нью-йоркская жизнь. Удалось достать квартирку,—то что называется в Нью-Йорке полторы комнаты, и взять напрокат пианино, неуклюжий, черный ящик, чем то напоминавший гроб, в котором особенно плохо звучали басы. Вид этого пианино нагонял на артиста тоску, и знакомые, поглядев на инструмент, почему то начинали рассказывать, как до войны в Нью-Йорке люди бросали ненужное им пианино при переезде на новую квартиру, или оставляли его прямо на тротуаре на произвол судьбы. А теперь на этом пианино нужно было работать, просиживать за ним по несколько часов в день, и эти часы всегда были мучением. Ничего путного из работы на таком инструменте не получалось. Было больно и стыдно.

Иногда по вечерам он отправлялся в концерт и слушал пианистов, имена которых уже были окружены легендой. У них было все: слава, успех, контракты, импрессарио. Они не бегали по грошевым урокам, месяцами готовили программу, могли работать спокойно, а все остальное зависело от степени талантливости артиста и от случайного пищеварения в вечер концерта музыкального критика «Таймза». Так, по крайней мере, думал пианист, возвращаясь ночью в свои полторы комнаты. На Бродвее дул в лицо холодный ветер, засыпал глаза сухой пылью. Он дул, как всегда бывает в Нью-Йорке, сразу со всех сторон, и пианист вспоминал стихи Блока.

Ветер, ветерНа всем Божьем свете.

Я забыл сказать, что пианист этот был — русский.

* * *

Часы на Коломбус Серкл показывали без двадцати десять. До начала урока оставалось еще много времени. Он пересек площадь, посреди которой, на колонне, одиноко замерзал Колумб, вышел на 57 улицу и увидел знакомый музыкальный магазин. Здесь можно было сделать остановку.

Рояль стоял посреди холла. Пианист закрыл глаза и вдруг отчетливо представил себе концертный зал, и этот рояль на эстраде, и то, как должна звучать на нем та самая фуга Баха, которой он откроет свой первый реситаль в Карнеги Холл. И, как сомнамбула, не зная, что с ним происходит, он толкнул дверь и вошел в магазин.

Внутри было тихо и пустынно. В этот ранний час в магазине не было еще ни покупателей, ни продавцов. Он сделал несколько неуверенных шагов и остановился перед раскрытым роялем, сверкавшим так, как будто к нему никогда не прикасалась человеческая рука. И вот рука легла на клавиши. Раздался первый звук, потом другой, и, уже не будучи в силах остановиться, он заиграл свою фугу, а потом перешел на сонату Бетховена. В сонате было одно место, которое ему никогда еще не удавалось, и вдруг это место зазвучало, и ему показалось, что стоявший в углу бронзовый бюст уродливого творца сонаты вдруг начал прислушиваться и сказал:

— Это очень хорошо… Вы отлично играете.

Сказал это не Бетховен, а старичок в черном костюме, с грустным лицом, вышедший из соседней комнаты.

Музыка оборвалась. Пианист встал и смущенно забормотал, — он хотел попробовать, ему так нужен хороший инструмент…

— Это очень хороший инструмент, — сказал старичок с грустным лицом. — Прекрасный звук, певучий… И я буду рад, если он попадет в руки настоящего артиста. Знаете, я убежден, что каждый инструмент имеет свою душу, и этот же рояль под руками плохого музыканта будет звучать совсем иначе. Вот почему я всегда стараюсь отдавать мои инструмент!»! людям, этого заслуживающим. Я — плохой торговец, но…

Старик замолчал и внимательно посмотрел на пианиста.

— Конечно, у вас нет денег?

Это было очень обидно. Не следовало заходить в магазин. Но, в конце концов, ничего ужасного не произошло, рояль всегда пробуют, и он мог себе это позволить… Пианист ответил:

— У меня есть деньги. Очень немного.

— Это хорошо, — оживился продавец. — Инструмент стоит всего две тысячи долларов. Обычно мы получаем третью часть наличными, а остальную сумму вы можете выплатить в один или два года, по вашему усмотрению. Сколько бы вы могли сразу внести?

Пианист вынул бумажник, заглянул в него и сказал:

— Двадцать долларов. Да, у меня есть двадцать долларов.

Старичок удовлетворенно кивнул головой. Он, видимо, ничего другого и не ожидал и был бы даже разочарован, если бы молодой человек в дешевом пальто сразу вынул деньги и заплатил за инструмент. За долголетнюю свою жизнь он научился почти безошибочно распознавать клиентов и убедился, что легче всего рояль купить тем, кто не собираются на нем играть. Правило подтвердилось и на этот раз с математической точностью. Он был очень доволен своей теорией.

— Если бы на вашем месте сидел господин в дорогом пестром галстуке, раскрашенном от руки, или дама в норковом манто с орхидеями, — сказал он, — я вряд ли уступил бы им хоть один доллар. Но в вас я чувствую музыканта, и вам нужен рояль. Я слышал, как вы играете и хочу, чтобы вы имели этот инструмент. Погодите минуту…

Старик вышел, потом вернулся с какой-то книгой в коленкоровом переплете, заглянул в нее, покачал головой и погрузился в сложные расчеты. Было очень тихо. «Если сейчас растворится дверь, подумал пианист, и войдет какой-нибудь покупатель, я никогда не получу рояля».

Но дверь не растворилась и никто не вошел. Старик оторвался от своих расчетов:

— Этот рояль стоит две тысячи долларов. Но я ничего не собираюсь на вас заработать. Лучше заработать на даме с орхидеями, для которой рояль является просто мебелью в гостиной. Я подсчитал: он стоит мне тысячу триста шестьдесят долларов… Вы должны внести наличными только триста шестьдесят долларов. Оставшуюся тысячу вы будете выплачивать постепенно, когда сможете. Если вам рояль действительно нравится — он ваш.

Пианист сказал, что владелец магазина, вероятно, плохо понял. У него нет пока счета в банке и нет чековой книжки. Все его состояние это — двадцать долларов. Он совсем недавно приехал из Европы, даст пятидолларовые уроки и как раз сейчас ему нужно торопиться к ученику. Но он постарается достать.

— Значит, вы внесете в виде задатка двадцать долларов, а остальные деньги, скажем, через три дни… Согласны?

Пианист вынул из бумажника последние двадцать долларов, положил их на стол и вышел, забыв попрощаться. Он очень боялся опоздать на урок.

— А расписка? — крикнул вдогонку продавец.

Но он уже шел по улице, задыхаясь, — не то от быстрого шага, не то от чего то большего, что ужасно теснило его грудь.

И все же, на урок он опоздал.

Миссис Джонсон встретила преподавателя приветливо, но сказала, что урок нужно кончить во время: Джордж в двенадцать часов уезжает с ней за город. В следующий раз можно будет наверстать потерянное время. Это было очень неприятно, и пианист пробормотал, что покупал Стайнвей, он даже почти купил его.

Миссис Джонсон обрадовалась. Она была очень восторженной женщиной и напускной холодок сразу исчез: Бог с ними, с этими пятнадцатью потерянными минутами. Но рояль! Она знала, что этот чудаковатый русский пианист, так плохо говорящий по-английски, не мог купить себе даже приличной шляпы. Втайне она считала, что все русские, да еще музыканты, немного сумасшедшие, хотя и очень милые люди… Так, все-таки, что за инструмент он купил?

Пришлось рассказать. Теперь для урока оставалось всего сорок минут. Следовало начать.

— Погодите, — сказала миссис Джонсон. — Откуда же вы рассчитываете достать эти триста сорок долларов за три дня? Кто-нибудь может дать взаймы?

Пианист удивленно взглянул на нее:

— Взаймы? Я нигде не достану и не собираюсь искать… Но, видите ли, эти три дня я буду чувствовать себя собственником Стайнвея.

Джордж сел за рояль.

— Ну, давайте. Вот с этого места: играйте ровно и ритмично.

Урок начался.

Следующий урок назначили на четверг, через три дня. Пианист распрощался, получил пять долларов и вышел на улицу. Он чувствовал себя очень счастливым и богатым: собственный Стайнвей и еще пять долларов в кармане! Правда, эти деньги следовало растянуть, но в ближайшие дни было еще несколько уроков и жизнь, в общем, замечательная вещь. Кто это сказал, что в жизни нужно шагать с улыбкой?

В этот день пианист шагал с улыбкой. Дважды он даже поймал себя на том, что поправлял галстух, — признак самовлюбленности, — съел в угловой кафетерии дорогое пирожное с клубникой и сливками, а но возвращении домой весьма презрительно взглянул на черную «бандуру», стоявшую в углу, и с оттенком пренебрежительной наглости сказал что то об инструментах, которые нужно оставлять на тротуаре, на произвол судьбы.