Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье - Юлия Цыпленкова

– Никуда не пойду, – говорит Никуша. Сам руками за дерево схватился, да глазищами из-под бровей сверкает.

Ишь ты, грозный какой выискался. Еще и мои деревья супротив меня настраивать, в подпорку превращать?! Не стерпела я нахальства такого. Руками махнула, так ветер и поднялся, на снег дунула да вьюгой его и завернула. Подхватила она воеводу, от дерева отодрала, да прочь из леса вынесла. А там до самых ворот городских донесла и на ноги поставила. После покружила для острастки да в лес и вернулась. У ног моих покрутилась поземкой, а там и успокоилась. А я руки отряхнула да и хмыкнула. Тоже мне, упрямец нашелся. Лесовику еще никто переупрямить не мог.

Прогнала я воеводу, думала уж, отстали. Да не тут-то было. Третьим сам князюшка пожаловал. Стоит на краю леса, по имени кличет, да с уважением:

– Лесовика Берендеевна, выйди, хозяюшка.

И как устоять, когда со всем почтением? Только не дело это – сразу-то бежать. У меня ж и гордость есть, и важности побольше, чем у самого Велеслава. Вот и осталась стоять за деревом, до срока выжидаючи. Стою и думаю, мол, уйдет, близко к лесу больше не подпущу. Останется – послушаю, что сказать хочет.

А князь-то уходить не торопится. И покуда он снег топчет, я за ним подглядываю. Прав воевода – красавец у нас князюшка. И бровями черен, и ресницами. А глаза синие-синие, что небо ясное. Уста уж не серые, а будто заря вешняя, и румянец с морозца такой же. Статью ладный, ничего не скажешь. И плечи могучие, и ростом вышел. А волосы-то задорной рыжинкой отдают, хоть вроде и рыжим не назвать. Да только в глазах хитринка прячется, как есть плут.

– Ну, выйди, красавица, – уговаривает меня князь. – Дай на тебя насмотреться да поклоном отблагодарить, коль других даров не желаешь.

– И чего на меня глазеть, – ворчу я из-за своего дерева. – Эка невидаль – кудесница.

– А не выйдешь, то я тут замерзать стану, – Велеслав продолжает. – Так в сугроб и превращусь. И чего тогда спасала, если после сама же морозом извела? И не совестно тебе, Лесовика Берендеевна? Князя своего да морозом мучаешь.

– Так ты ж сам пришел, – отозвалась я, да и опомнилась. Заговорил плут этакий! Вот и пришлось выйти прежде времени, всей важности своей не показавши.

Осерчать уж удумала, а князь до земли мне поклон отвесил. И кому еще сам князь-то кланяться станет? Вот вроде и выходит, что есть она – важность. И почет, и уважение. Не стала браниться.

– Ну? – спрашиваю, а сама руки на груди сложила, нос ворочу – гордая. А как же?

– Благодарствуй, красавица, – снова князь поклонился, – что от лиха черного избавила. Коль не ты, так и помер бы через два дня. Одна ты такая кудесница, другой уж не сыщется.

Не говорит, а мед льет, как не заслушаться? Вот и слушаю, но строгость храню. Я вам не девка деревенская, чтоб маком от слов приветливых цвести… потом зарумянюсь, дома. А сейчас и не смутилась вовсе, мороз это все щеки трет, да багрянцем красит. Мороз, я говорю! Так-то.

– Прогуляемся, Лесовика Берендеевна? Тебе – дело доброе, и мне хорошо с избавительницей за ручку пройтись.

Покосилась на него, а после руку, не глядя, сунула. Держи, мол, коль выпросил. Он и сжал ее ладонью теплой. И рука-то у князя крепкая, да больно и ненароком не сделает.

– Что ж ты, – говорит, – хозяюшка лесная, из хором моих так быстро сбежала? И опомниться не дала.

– Я безделья не люблю, – отвечаю важно. – Чего рассиживать было? Да и шумно у тебя. В моем лесу тишина благостная, а от воя людского у меня уши болят. А еще невест твоих полный город наехало. Как кинулись бы тебя чествовать, так и не заметили бы, как затоптали.

– А мне на тебя одну из всех глядеть хотелось, краса ненаглядная.

– Скажешь тоже, князь, – отвечаю, а мороз пуще прежнего щиплется. Уже не щеки, а лицо гореть начало.

– Много чего скажу, Лесовика Берендеевна, – остановился князь, и я остановилась.

Смотрит на меня, улыбается. А мороз уж до ушей добрался, и откуда такой сильный взялся? Так и князь решить может, что я смутилась. А я не смутилась! Разве что капельку, и уж совсем не до ушей. О-ох…

– Чего глаза-то таращишь? – ворчу я, а Велеслав отвечает:

– Так наглядеться не могу. До чего же хороша ты, хозяюшка. И ликом, и статью. Глаза, будто звезды сияют. Сил нет взор отвести.

– Глаза, как глаза…

– И уста, будто малина спелая, так вкусить их сладость и хочется.

– Чего?! – тут я в конец опешила, а охальнику того и надобно.

Сжал ручищами своими крепкими, к себе притянул, да так в губы и впился. Тут я осерчала. Это что ж такое делается?! Где это видано, чтоб кудесниц так хватали да без спросу целовать решались?! Князь еще называется! А я его еще от беды избавила, а он, вон, чего вытворяет!

А как осерчала, так и откинула князя силой своей чудесной. Только князь не воевода – устоял.

– Это ты что ж такое удумал, негодник? – ругаюсь я, а он смотрит, будто греха на нем нет и не было.

– Так только должок вернуть и хотел, Лесовика Берендеевна, – отвечает Велеслав. – Ты меня поцеловала, теперь и я тебя тоже. В расчете.

– Так разве ж я тебя так целовала? – а во мне возмущение так и плещется, так наружу и льется.

– Откуда ж мне знать, как ты целовала? Я не то, что поцелуя, себя не помню. Но если не понравилось, то мой поцелуй назад верни и покажи, как ты это делала, я так же тебе долг и отдам.

И вы скажите, люди добрые, это чего такое делается? Честную кудесницу за дуреху деревенскую держат? Это ж я его сейчас поцелую, потом еще раз, а после он меня целовать станет? Ишь, чего удумал, охальник!

– От таких долгов губ не останется, – отвечаю заносчиво. – Прощаю тебе долг, князь. Иди по добру, по здорову, покуда добрая.

А Велеслав будто и страх растерял, да почтение следом. Руки на груди сложил, и нос задрал, совсем как я недавно.

– Я, – говорит, – в долгах ходить не люблю. А коль я переплатил, так верни то, что лишнее. Мне тоже, знаешь ли, свои княжеские поцелуи за так раздаривать не хочется. Одно дело долг, а другое ты себе лишку забрала. Верни сейчас же, или сам возьму.