Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье - Юлия Цыпленкова

отправились к терему. Я на возке своем да с Чалой, а он рядом вышагивает. Так к хоромам княжеским и дошли. Тут я с возка слезла и вожжи прислужнику вручила. Всунуть-то всунула, а сама гляжу строго, чтобы уважением, значится, проникся. После пальцем погрозила:

– Смотри у меня, – говорю ему. – Я все грибочки свои наперечет знаю, ягодки по бочкам узнаю. А коль траву растеряешь, самого заместо нее высушу.

Прислужник глаза выпучил, да рукой махнул – ответить хотел. Да только с испугу по морде Чалой съездил. А она у меня кобыла с норовом, только меня и слушает, вот и не стерпела родимая, так прислужника и цапнула. Он воет, а я лошадке пальцем погрозила:

– Не шали, – она глаза и отвела, вроде как и не понимает, о чем говорю. Только я кобыле в нос кулаком ткнула – враз уразумела.

А прислужнику на больное место пошептала, он и успокоился, только глаза опять выпучил, да кланяться не решился – Чалая на него косить стала. Так и оставила их промеж себя разбираться. У меня дело поважней есть. И Никуша со мной был согласен. Погрозил прислужнику кулаком, а там и меня повел по ступеням высоким, да через двери резные, а там и в княжью горницу пробрались.

Да только не просто это было. Во дворе, конечно, ни саней, ни возков крытых, все за воротами остались. Только вот через двор, да в двери другие всё те же девки разряженные со сродниками стоят. Уж они на нас с воеводой с соседнего крыльца и зыркали, ох, глазами-то и сверкали, что, мол, без своего череда идем. Только воевода на них даже не оглянулся, а мне и вовсе до дурех дела нет.

– Всем пробовать дозволено, – говорит мне Никуша. – Только нет от этого проку. Пройдут эти, следующих запустим. А как у них ничего не выйдет, так и спроваживаем восвояси. Через другие ворота выпускаем, через те, в которые ты въехала, запускаем. Так и едут друг за дружкой, а некоторые и не по первому разу, всё на удачу надеются. Уж третий день пробудить пытаются, да никто не может.

Глянула я на него. И чего болтать попусту? Как же эти охламонки делу помочь могут, коли в них дара чудесного ни на каплю нет? А коли не знахарки, то и нечего руки тянуть к болезным.

– Проходи, госпожа Лесовика.

И через тайную дверцу в палаты княжеские провел. Глянула я, так и обомлела. Лежит наш соколик на столе длинном. Хоть и перину постелили, да подушку мягкую под голову сунули, а всё одно, будто мертвеца выставили на прощанье. А еще девки к нему подходят, да в уста целуют. Мне аж тошно стало. Ну, что ж за темнота такая-то?!

Воевода рукой махнул, стражи двери-то и закрыли, как только целовальщиц спровадили. Подтолкнул меня, значит, провожатый мой к князю и говорит:

– Осмотри, кудесница. А вдруг и вправду заклятье снимешь.

Подошла я к столу и на князя глянула. А он белый лежит, и губы серые. Ни ресницы не дрогнут, ни полной грудью не вздохнет, будто и вправду помер. Тут уж и заголосить я хотела, как обычай велит, да опомнилась. Головой тряхнула и велела:

– Всё сказывай.

– Да что уж тут сказывать, – отвечает Никуша. – Беда приключилась. Завелась в краях наших колдунья недобрая. Ворожбой черной занималась да сглазы делала. Вот и нажаловались мужики князюшке. Он с дружиной за колдуньей и отправился. Нашли мы ее, проклятую. Обложили, всё честь по чести, знаки святые вкруг логова ее нарисовали. Взяли уж гадину. Тут и князь в ее избушку вошел. Приказал колдунью удавить, да вдруг нож на столе увидел. Уж не знаю, что ему в нем почудилось: нож, как нож. Простой из себя, рукоять только что костяная, а на ней глаз нарисован. Как глянул в это око господин наш, так и оторваться не может. Глядит и глядит, глядит и глядит, а колдунья ему, мол, понравился ножик, князюшка? Ты, говорит, в руки его возьми. А князь и взял, повертел со всех сторон, да и порезался, соколик. Нож-то тут и выронил. Мы к нему кинулись, а колдунья и крикнула: «Спать тебе сном беспробудным, красный молодец. От поцелуя проснешься, да только пробудить тебя та сможет, кому ты ненадобен. А коль ненадобен, то и не дождешься спасения. А минует седмица, так уж назад никто не воротит. Спи, князь, на том свете свидимся». Засмеялась, будто ворона закаркала, да в нее и оборотилась. Вылетела в трубу, мы и поймать не успели.

Слушаю я воеводу, а сама головой качаю. Это ж гадюка какая, честных птиц позорит, в личину их оборачивается. Уж я-то своим воронам скажу, они враз найдут самозванку и поквитаются.

– Ну, что скажешь, кудесница?

Смотрит на меня воевода, а я плечами пожимаю. Крепкое колдовство, мне и не распутать его. Проклятье – это вам не прыщ на носу. В книгах смотреть надобно, а книги в лесу остались. Значит, назад мне ехать, да лечение искать…

– Не знаешь, выходит, – говорит Никуша, а сам хмурый совсем стал.

– Книги почитать надобно, – отвечаю.

– Так уж нет времени книги читать.

– Иным ничем и помочь не смогу. Отпусти в лес. Найду ответ, вернусь сразу.

Молчит воевода. Повернулась я к нему, а он глаза свои серые прищурил, да ус длинный покручивает. А потом и говорит:

– Кто князя к жизни вернет, тот его женой станет.

– А мне чего? – я плечами пожала. Вот тоже радость какая – в княжьем тереме сидеть.

– И злата будет, сколько в десяти ведрах не унесешь, – говорит воевода, а сам на меня, не отрываясь, поглядывает. – И одежа богатая, и прислужников терем целый.

– Мне-то зачем говоришь? – смотрю на него, сама удивляюсь. И чего пристал, окаянный? Это, вон, пусть ряженым говорит, а мне такое знать без надобности.

– Стало быть, не нужен тебе терем княжеский? – он спрашивает, а я себе кулаком по лбу стучу, мол, совсем дурной? У меня лес целый, на что мне хоромы? – Ни злата, ни каменьев не хочешь? А князя в мужья? Не красавец разве наш батюшка? Ты погляди, кудесница. Даром что бледный, а краше всё одно во всем свете не сыщешь.

Я только рукой махнула. У меня мой лес есть, на что мне князь сдался? Лучше бы уже отпустил, скорей бы книги нужные прочитала, а он вопрос глупые задает.

– Поцелуй князя, госпожа Лесовика, – говорит Никуша.

– Чего? – я даже поперхнулась от удивления. – Делать мне больше нечего, как князей