Ноль три - Дмитрий Притула

Я вышел на улицу поговорить с ним. Подробностей разговора не помню, но, видно, сумел заслужить доверие мальчика.

Потому что через несколько дней я увидел Андрюшу на полу моей комнаты. Я жил тогда на первом этаже, мальчишка влез в окно и теперь листал книги.

— А что ты здесь делаешь?

— Вас жду, — был резонный ответ.

— Нравятся книги?

— Да! — и мальчик восторженно зажмурился.

С того дня Андрюша и начал брать у меня книги. И уже прошло четырнадцать лет.

Читал Андрюша быстро и сразу приходил за новой порцией. Никогда я не сюсюкал с ним, обращался, как с ровней, да он и был ровней, и сейчас если не переплюнул меня, то в ближайшее время переплюнет.

Во втором классе прочитал основные вещи Твена, Дюма (старое собрание), в третьем — Майн Рида, Купера. Это не говоря, разумеется, о сказках Андерсена, Перро, братьев Гримм. Русские сказки я давал ему не в переделках для детей, но в сборниках Афанасьева, Худякова, Никифорова. Тогда же дважды он прочитал «Войну с Ганнибалом» Тита Ливия (правда, приспособленную для детей — Андрюшу особенно поразило, что Суворов мальчиком тоже зачитывался этой книгой).

А потом погиб Володя, отец Андрюши, сухонький суматошный человек. И было ему тридцать пять лет. Плотничал при домоуправлении, но умел делать все — ремонт квартиры, трубу сменить, телик починить. Всякий раз при встрече уговаривал что-нибудь сделать для меня — так это руки суетливо потирает, а глаза стыдливо прячет.

Да, он стыдился своих запоев. Так-то, по кругу, он вливал в себя, может, и меньше среднестатистического отечественного человека, но уж если вошел в запой, то никак ему не выйти самостоятельно — непременно попадал в больницу.

Вера, его жена, бухгалтер домоуправления, эту болезнь терпела долго, так-то Володя — человек добрейший, да и сына прямо-таки обожал. Но когда поняла, что лечение не помогает, и что отец мешает сыну своими запоями (Володя сутками произносил безостановочные монологи), а сын стремился к знаниям, постановила — или Володя справится с болезнью, или они расстаются.

Володя держался два года. Уж каково ему было, можно только догадываться. Успокаивающие таблетки глушил пачками. И с сыном не расстаться, и болезнь не преодолеть.

И тогда он сунулся под электричку. Машинист потом рассказывал Вере, что Володя стоял на коленях у рельсы (да в промельке огня машинист подумал было, что это не то собака, не то черный мешок), а уже перед самой электричкой клюнул рельсу носом. Вроде даже перед этим руки к небу поднял. Но это уж вряд ли машинист рассмотрел бы — позднейшие фантазии.

Мальчику сказали, что отец попал под электричку в пьяном состоянии, — чтоб не винил родную мать. Хотя экспертиза установила несомненное самоубийство — Володя был трезв.

Иногда задаю себе холодный вопрос — а почему я, собственно, возился с мальчиком? Да, жалел, сирота, бедствует с матерью. Иногда говорил себе: это я такой социальный эксперимент ставлю — мальчик из неблагополучной семьи может добиться многого, если не скупясь отдавать ему время и силы.

Однако же вон сколько в городе детей из неблагополучных семей, но возился-то я именно с этим.

Может, просто любил паренька? Не знаю. Может, растил себе друга на старость? Не знаю.

Хотя тут, возможно, и тщеславие присутствовало — вот хоть для кого-то я потолок, предел, свет в оконце. Хоть один человек слушает меня, затаив дыхание, каждое слово впитывает на всю жизнь. Какая же это услада! И, конечно, оправдание времени, потраченного на собирательство, чтение, — оправдание жизни, возможно.

Как бы там ни было, в пятом классе Андрюша занялся греческой мифологией (в основном, по Бузескулу, Куну, Парандовскому — Лосева читал уже в студенческие годы), в шестом — увлеченно читал Геродота и Плутарха. Историю поначалу изучал по хрестоматиям для гимназистов (были такие сборники — всего помаленьку, отрывки из самых интересных авторов).

Сразу оговорюсь, я не понимаю себя ни историком, ни филологом, всегда ясно представлял, что я всего-навсего любитель. Хотя, разумеется, не без снобизма отдаю себе отчет, что не всякий врач, а тем более врач «Скорой помощи» (а это, на мой взгляд, наименее начитанный отряд медицины) читал столько, сколько я.

Это я потому так оговариваюсь, что поставлял Андрюше лучшие, на мой взгляд, образцы. Но разумеется, лучшие не вообще, но из того, что есть у меня. Если Рим — то я давал ему Моммзена (быт Рима — Фридлендер), если французская революция — то Карлейля, английская — Маколея, Грина, нидерландская — Мотлея, история раннего христианства — Ренана.

Да, я тут играл роль фильтра — не хотел, чтоб мальчик тратил время на пустые источники, он и не тратил.

С восьмого класса Андрюша принялся за изучение отечественной истории, и тут уж я заботился о занимательности — как-то уж мы решили, что мальчик в дальнейшем займется историей профессионально, а потому любовь к русской истории должна остаться навсегда. Ну, что здесь было? Костомаров (в плохом состоянии, все лень привести в божеский вид бесчисленные брошюры), Карамзин (вид превосходный, свиная кожа с золотым тиснением). Ключевского и Соловьева сознательно оставляли на студенческие годы.

А бесчисленные книги «Русской старины», «Былого», «Исторического вестника» — не подряд, разумеется, а с закладками — вот забавная статья, а в этих воспоминаниях любопытный, на мой взгляд, поворотец.

Это, конечно, лишь то, что сразу всплывает в памяти. А идешь вдоль полок и удивляешься — это мальчик читал и это читал, как же это он сумел в шестом классе осилить Тацита (Светоний давался как некая пикантная добавка, плод, что ли, запретный).

Да ведь надо было следить, чтоб начитанность мальчика не была однобокой, с историческим, что ли, флюсом, и потому класса с седьмого у Андрея началось увлечение классикой (помимо детских, конечно, книг, которые он читал прежде).

А эти бесчисленные наши прогулки, сперва вдвоем, а когда Павлик подрос, втроем — после ужина, когда парк уже пуст, и в любую погоду. Это уже позже, когда я получил новое жилье и переехал, встречи стали реже, а когда жили в одном дворе, гуляли ежевечерне.

Конечно, опыт этого воспитания мог бы и не удаться, если б не хорошее здоровье паренька. В свое время я настоял, чтоб Андрей поступил в какую-нибудь секцию, и он четыре года занимался лыжами. Дальше второго разряда он не пошел, но мы и смотрели на него не как на будущего спортсмена, а скорее как на будущего историка.

И трудностей с выбором профессии не было — конечно, университет, конечно, истфак. Школу закончил с двумя четверками и блестяще опроверг слухи о том, что коррупция разъедает приемные комиссии — поступил без надрыва, набрав максимально возможные баллы.

И вот теперь он на предпоследнем курсе, и я позволю себе задержать свои слезинки, мол, ах, как годы летят, и время, похоже, проходит.

Как бы там ни было, опыт такого воспитания оказался полезным для всех — с Андреем вроде бы все ясно, но полезен и для меня — Павлика воспитываю в уже известной методе. И потом живой пример. И беседы с Павликом веду не только я, но и Андрей. И на лыжах они катаются вместе.

Казалось бы, а что особенного в таком воспитании? Да так всегда и было — подросток читал именно те книги, что читал Андрей и читает Павлик. Но теперь, во-первых, с такими книгами туго, а во-вторых, родители ловко уклоняются от образования своих детей, перепоручая это дело школе.

Потому-то и процветает замечательно усредненное сознание, к которому весьма своевременно присоединяются гулкие средства массовой информации. Чаще всего эти средства присоединяются к полузнанию или незнанию вовсе. Да и закономерно.

Тут надо заметить, что человек особенно охотно рассуждает о том, к чему не имеет прямого профессионального отношения. Вот и я не без наслаждения рассуждаю о книгах или педагогике. О медицине же говорю лишь в случае крайнем. И скуповато. И это при том, что говорлив. В чем уже каялся.

А между тем мы вышли в парк и пошли берегом пруда. Парк был малолюден. Тугое, к ночному морозу, солнце опускалось за башню дворца, ледок похрустывал под ногами после дневного прогрева.

На противоположном берегу пруда человек махал руками и звал кого-то, кто прятался за деревьями — взмахи рук опережали голос и казались нелепыми.

Волшебно зависла в воздухе башня дворца — заходящее солнце как бы отсекло ее, сам же дворец растворился в малиновом предморозном сиянии. И движения редких встречных казались замедленными, замороженными, как бы на полувздохе. Да, начал сказываться недосып.

Мы шли и молчали. Андрей явно нервничал от предстоящего разговора. Молчание затягивалось. Вообще-то у меня есть несколько правил. Одно из них — простейшее — не давать совета, если его не спрашивают. О, гордыня! Кто я, собственно, такой, чтоб вмешиваться в чужую жизнь? Опыт жизни, знания? Ну, опыт — это еще предположим. Но знания? Всего помаленьку — вот мои знания. В разговоре с другим человеком я, пожалуй, в этом не признаюсь, но когда я сам с собой — да охотно. Зачем крутится ветр в овраге? О! Знаю я теперь, зачем.