У ангела болели зубы… - Алексей Николаевич Котов

тут говорим, – Ольга Евгеньевна перевела возмущенный взгляд с гостя на уборщицу. Взгляд директрисы тут же смягчился. – Это бред какой-то!..

Шум стих. Но пауза получилась очень короткой.

Кинорежиссер затравленно всхлипнул и сказал:

– Вы нее имеете права!

– Какого права?!.. – тут же снова закричала Ольга Евгеньевна. – О чем вы?

– Я хочу наконец-то занять свой номер – «215-й».

– Вы его купили, что ли?!

– Купил.

– Не купили, а забронировали. И я вам уже сто раз сказала, что вы сможете занять этот номер только после одиннадцати.

– Но я устал и хочу отдохнуть.

– Возьмите любой другой номер.

– Я не хочу другой!..

Уборщица тетя Поля подошла ближе.

– Ушел постоялец, – чему-то улыбаясь, сказала уборщица. – Только что ушел.

Все замерли и посмотрели на тетю Полю.

– Вежливый такой… Мне спасибо сказал, – с тихой гордостью продолжила она. – Ключ от номера отдал…

Тетя Поля протянула ладошку с ключом. Очевидно, она хотела сказать что-то еще, куда более важное, но вдруг сбилась.

– Хороший человек, – просто заключила уборщица.

Последняя фраза показалась настолько малозначительной, что на нее не обратили внимания ни Ольга Евгеньевна, ни Леночка.

Впрочем, кинорежиссер тут же резко, с вызовом спросил:

– А, значит, я плохой, да?

На его полном лице вдруг появилось горделивое выражение. Гость взял свой чемодан и, вскинув голову, направился к лестнице.

– Ключ от номера возьмите, – окликнула его Леночка.

Гость не оглянулся.

«Наверное, он знает, что замок сломан, – подумала Леночка. – Хотя он никогда не был в «215-ом»…»

Ольга Евгеньевна широко улыбнулась и победоносно осмотрелась вокруг.

13.

«…Из забытья черта Конфеткина вывел сильный толчок в плечо.

– Ты здесь? – спросил его грубый и властный голос.

Конфеткин обмер.

– А что?.. – тихо и робко спросил он. – Кстати, я занят. Меня скоро пытать будут.

Голос тихо хохотнул.

– Нашел себе работу, да?.. А ну пошли!

– Куда?

Могучая рука оторвала Конфеткина от пола, приподняла в воздух и тут же обрушила на пол. Нос черта ткнулся в широкую щель со святящимися, фосфорными краями.

– Иди, иди, нечего тут прохлаждаться, – сказал голос в темноте. Он вдруг стал зловещим и тихо добавил: – Еще раз удерешь, убью!

Конфеткин передернуло от ужаса. Сопротивляться бесполезно, но, тем не менее, и помимо своей воли, черт слабо дернул плечом, стараясь сбросить чужую руку. Рука тут же сдавила плечо так, что Конфеткин взвыл от дикой боли.

– Иди!

Черт тихо и безнадежно завыл. Щель оказалась совсем небольшой и, протискиваясь в нее, Конфеткин ободрал бока так, словно края щели были покрыты наждачной бумагой.

«То ли еще будет!..» – с откровенным тоскливым ужасом подумал он…»

14.

Через пять минут уборщица тетя Поля все-таки заглянула в «215-й» номер.

Толстяк-кинорежиссер сгорбившись сидел на постели и смотрел в окно. Его руки лежали на коленях ладонями вверх. В позе гостя определенно было что-то странное, даже неестественное. Он словно ждал чего-то, и его нетерпение выдавала постукивающая по полу нога, одетая в высокий, модный ботинок. Лица незнакомца тетя Поля не видела, но почему-то посчитала, что оно такое же странное – тоскливое и мрачное.

«Скорбной какой-то, – решила уборщица. – Скорбной и безнадежный…»

Тетя Поля закрыла дверь и тут же забыла о странном постояльце.

15.

Шел мокрый снег… И было еще серо. Черт Конфеткин брел по покрытому тонким слоем воды и льда тротуару и с ненавистью смотрел на спину впереди идущего человека. Спина была широкой и темной. Человек остановился у пешеходного перехода и нажал на кнопку светофора.

«Аккуратный, сволочь», – промелькнула яркая и досадливая мысль в голове черта.

Конфеткин тоже остановился и вдруг понял, как мало у него сил. Черт привалился спиной к ярко освещенному киоску и вытер ладошкой мокрый нос.

«Дьявол! – с тоской подумал он о том, за кем шел. – Нет, хуже дьявола!»

– Эй, вы там, гражданин в шубе! – киоскерша, женщина с сонным лицом, постучала по стеклу. – А ну, отойдите от киоска.

Конфеткин вяло огрызнулся. Припавшая к стеклу киоскерша отпрянула во внутрь, охнула и истово перекрестилась.

Человек впереди перешел дорогу. Конфеткин поспешил следом… Он то дело оглядывался по сторонам, словно по привычке искал лазейку для того, чтобы удрать.

Черта догнала страшная мысль: «Не надейся!..» Конфеткину вдруг захотелось осесть на асфальт и завыть дурным голосом. Мир вокруг казался ему настолько надоевшим и беспросветным, что черта затошнило.

Конфеткин собрал в кулак остатки воли. Но то, что удалось ему собрать, тут же стало растекаться, как талый мартовский снег в горячем кулаке. Оставалось последнее средство: черт вспомнил свой недавний ужас, испытанный перед Голосом, там, в темноте подвала.

«А то хуже будет!..» – подумал он.

Из подсознания всплыла другая мысль: «Да разве может быть хуже?»

Конфеткина снова затошнило, а это был плохой признак. Не зная, что делать, черт наудачу припомнил запах свежего сена и французских духов.

«Весело же было!..» – с пронзительной тоской подумал он.

Он искал надежду… Но ее не было. Впереди маячила спина человека, черт не мог не идти следом, и надежда умирала. Точнее говоря, она превращалась в бездну.

Снег усилился и стал совсем мокрым… Конфеткин посмотрел вниз и вдруг не увидел своих ног. И черт никак не мог понять: это оттого, что гуще пошел снег или просто таяли его копытца…

Чертова кожа

Наверное, самая простая рифма к слову «ребенок» найдется сразу же – «теленок». Каким я был тогда, в далеком 1980-ом?.. Да и в самом деле большим, бесхитростным теленком. Даже самые мои жгучие мысли – будь то обида на чужую несправедливость или осмысливание собственного несовершенства – могли запросто и вдруг превратиться из кусачего овода в легковесную бабочку. И я – теленок! – пережевывая что-то или смеясь над чем-то, наблюдал за тем, что происходит внутри меня словно со стороны, и не видел в этом простодушном преображении никакой трагедии. Уже теперь мне кажется, что эта мягкая не возмущенность как-то связана с восприятием времени в юности: словно ты входишь в реку и чувствуешь не столько течение воды, сколько ее внутреннюю сущность – живительную прохладу. Ты смотришь по сторонам, любуешься удивительным утром, а течение времени воспринимается разумом не как его безвозвратная потеря, а как неиссякаемый круговорот…

Улыбнусь: все-таки Любочка правильно называла меня «философом», хотя это явно насмешливое звание, конечно же, нужно взять не в одну пару кавычек. Как-то раз мы сидели на берегу реки… Я, очарованный только что подаренным мне Любой романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», вдруг вздумал изобрети свое собственное «доказательство бытия Божия». Конечно же, я не верил в Бога и меня