Райгард. Уж и корона - Александр Ковальский

– Слушайте, – Анджей положил на место прочитанный лист, закрыл папку и тщательно завязал веревочки. – Если я покажу этот литературный шедевр в столице, вас не просто попрут с должности с позором и всеми положенными к случаю церемониями. Вас под трибунал отдадут. Вы это понимаете?

– Нет. А почему?

– Потому. Вот смотрите. – Он щелкнул замками кожаного бювара и принялся раскладывать перед обалдевшим Казиком листы тонкой дорогой бумаги. От цифр, диаграмм и густой машинописи рябило в глазах, и колеблющийся свет лампы не прибавлял ясности. – Вот отчеты по округам Лишкявы, это Шеневальд, вот это – по кревским окраинам, мы туда особо не лезем, там своя служба имеется. Видите? Едва ли найдется кто, способный назвать ситуацию спокойной. Скорее уж наоборот, причем, что интересно, положение дел наиболее удручающее отнюдь не там, где проходили события Болотной войны. Вовсе наоборот. Там, где войны никто не помнит, ночью страшно и шаг за калитку ступить. Да и днем небезопасно тоже. Описания почитать хотите?

– Н-нет.

– Это правильно, – похвалил Анджей. Потому что от этих описаний человек некрепкого рассудка легко мог этот рассудок утратить. – В общем, вы понимаете. Там, где прошла война, там люди еще помнят. Они ходят в храмы, на кладбища и куда там еще положено, они знают по именам всех, кто погиб, они их помнят, и эта самая память хоть как-то помогает их мертвецам оставаться людьми… если можно так сказать. Не превращаться в нечисть окончательно и бесповоротно. Да, я понимаю, что это суеверия и предрассудки, но, в сущности, вся наша с вами работа – это суеверия и предрассудки, потому что ничего другого у нас нет. А вы, я надеюсь, понимаете тоже, что в Мариенбурге пока еще очень далеки от идеи увековечения воинской славы северо-восточных окраин империи.

Квятковский слушал его и кивал – уныло и обреченно. Анджею не хотелось смотреть на него.

– И вот вы, штатный венатор поселка Ликсна, поселка, который всегда оставался в стороне от боевых действий, которого война не коснулась даже дыханием, подаете мне отчет, и в нем указываете на один неявный случай появления нечисти и одну наву. Как тут у вас принято – вересковую женщину. Романтики… хорошо хоть, не забыли под регистрацию ее подвести и налоговую ведомость оформить. Да, я прочел, что она никоим образом не нарушает Уложения о мерах допустимого зла. Какие выводы, по-вашему, я должен из всего этого сделать?

– Какие? – покорно спросил Квятковский.

– Такие. Что вы либо наплевательски относитесь к своим обязанностям, либо противники ваши столь сильны, что не позволяют себя обнаружить. Что отнюдь не снимает с вас вины.

– Почему?

– Потому что, в таком случае, вы, как добросовестный государственный чиновник, обязаны были заподозрить и принять меры. Вызвать венаторов из столицы.

– Ну так вот… – с облегчением вздохнул Казик.

– Что – вот?!

– Ну вы же и приехали.

Этот день – завершающий короткую череду весенних месяцев, такой долгий, такой бесконечно обыкновенный, ничем не примечательный – Стах князь Ургале будет помнить всю свою жизнь, и потом, когда все завершится, перед глазами его будет стоять только этот ясный солнечный свет в открытой анфиладе отцовского майоратного дворца и зеленоглазая девочка в смешной селянской сукне с вышиваным подолом и низкой янтарей на худой загорелой шее…

Он просыпался в утренних прозрачных сумерках. Кругом стояла влажная сонная тишина, ветер колебал кисейный полог постели, вздувал занавеску на высоком, в пол, окне. Дальше была балюстрада и замковый парк, молчащие над берегом Ислочи сосны… Под окном натекла лужа: ночью был дождь. Стах представил, как сейчас натянет полотняные штаны и рубашку, перескочит мраморные перила и окажется в парке, среди вековых дубов и необхватных тополей, а потом сиганет с обрыва в речку… это неправда, что в конце мая купаться еще холодно. Он уже счет потерял, сколько раз переплыл Ислочь от берега до берега, но Вежису – приставленному к нему дядьке – знать об этом необязательно.

– Пане княжичу?

Стах застыл – как стоял, с занесенной над перилами ногой. Вежис прошел от дверей, пересек покой, по дороге подняв брошенную на пол книгу, и остановился на пороге балюстрады.

– Не стоит, право же… – Вежис покачал головой, видя, что Стах все-таки собирается сбежать. – Одевайтесь лучше, у нас сегодня дела.

И вот они едут… Коляска, запряженная парой мышастых кобылок – Вежис не доверяет никому и строго следит, чтобы в коляску запрягали только таких, смирных, – стучит колесами по лесной дороге, подскакивает на древесных корнях, и всякий раз дядькова усмешка делается чуть более напряженной. Он правит лошадьми и не смотрит на Стаха, а когда оглядывается – то улыбается и качает головой, не желая отвечать на расспросы, и на самом дне его серо-зеленых, как здешнее море, глаз, живет непонятное беспокойство.

До майората далеко, почти полдня пути, но делать нечего. Они бы жили в майорате, но в Резне коллегиум при кляшторе, а ему надо учиться, поэтому приходится жить в Резненском палаце. Стах – будущий князь Ургале, он не может вырасти невеждой. Так что придется трястись в коляске до Ургале. Ехать скучно, зато на уроках тосковать не надо. Вакаций в коллегиуме нет: резненским мнихам что осень, что зима, что красно лето, они полагают, будто для ученья всякое время года подходит. Тем более, если ты будущий князь. А тут внезапная передышка. Хорошо же? Тогда почему так сжимается и ноет сердце?

Девочка сидела на каменной скамье, послушно и скучающе сложив на коленях руки, и рассеянно следила, как перемещается на мозаичном полу тень рябиновой ветки. Сама ветка нависала над ведущими во двор ступенями, совсем низко, но все-таки оставаясь недоступной. На лице девочки было написано капризное неудовольствие. Если бы не чужой дом и не платье, в которое ее нарядили, по утверждению няньки, ради праздника, все было бы проще. Тем более, что и розы на круглой огромной клумбе, посреди которой лениво плескался и брызгал фонтан, тоже были хороши. Девочка смотрела на цветы, прикусив нижнюю губу, и часто вздыхала. А клумба была пестрая, как лоскутное одеяло. Нигде больше, кроме как в Ургале, розы не цвели так рано. Но розы недоступны. Она же воспитанная паненка. Она обещала няньке, что будет вести себя хорошо, а нянька передала матери…

На парковой дорожке опять показался рыжий с черными подпалинами пес. Раньше он лежал у фонтана, но подойти к девочке так и не пожелал, а приманить было нечем: платье парадное, а значит, карманы пусты.

Хоть бы скорее пришла мама.

– Здравствуй, растение

Она подняла голову. Взгляд уперся в разбрызгивающий солнце кусок дикого бурштына на грубой железной цепи. Ее звенья приминали тонкий лен рубашки. Девочка перевела взгляд выше, увидела улыбчивый, перемазанный травяным соком рот, царапину на твердом подбородке и, наконец – внимательно изучающие ее синие узкие глаза.

– Здравствуй и ты, – сказала девочка с достоинством.

Он улыбнулся и присел перед ней на корточки.

– Ты чья?

– Ничья. Я не понимаю таких вопросов.

Мальчишка улыбнулся еще шире. Ему нравилось, как она отвечает.

– А сколько тебе лет?

– Семь, – сказала она гордо и добавила: – Я уже взрослая.

– Ай да растение! – восхитился он и прихлопнул себя по коленам. – Как же тебя зовут, такую взрослую?

– Эгле. – Она взглянула исподлобья. – А если ты будешь меня обижать, я позову маму.

– Так ты здесь с матерью? А где она?

Эгле кивнула на дверь в конце галереи. Похоже, мама просто забыла о своей девочке. И о том, что мир полон упрямых псов и недобрых мальчишек.

– А ты кто? Я в Ливнах всех знаю, и в Резне тоже, и даже здесь, в Ургале, а тебя не видела никогда.

– Князь.

– Что-о?! – протянула Эгле недоверчиво. – Не рассказывай сказки! Думаешь, если я младше, так меня можно дурачить? Мальчики не бывают князьями. Твой отец – да, наверное, но не ты.

– У меня нет отца.

Эгле не нашлась, что ответить. А мальчишка встал, повернулся к кустам сирени и присвистнул. Эгле замерла от восторга, когда давешний пес в два прыжка перемахнул клумбу.

– Твой?

– Нет. Живет при стайнях.

– А ты?

– Я? – он удивился. – Что – я? Я дома живу. С опекуном.

– Он тебя бьет?

– Он меня ни разу пальцем не тронул, – скзаал мальчишка удивленно. – Хотя говорит, что стоило бы.