В двух шагах от войны - Фролов Вадим Григорьевич

— Так. Ну, тогда держись, дружок, — сказал майор, — там, в этой палате, твой отец… кажется.

Антон выпустил из рук баян, и он, повиснув на плече, растянулся во всю длину, издав протяжный, глухой вздох. Военврач снял баян с плеча Антона, осторожно сдвинул мехи и поставил баян на подоконник.

Я смотрел на Антона — он крепко сжал губы, и мне показалось, что у него даже потемнели глаза. Военврач обнял его за плечи, и они вошли в палату.

3

Арся лежал на береговом угоре[1] набережной, опершись на локти, и, прищурив глаза, смотрел на Двину. Река серебрилась, играла, и в мерцающей дымке узкой полоской виднелся напротив берег Кегострова. Легкие разорванные облака плыли в белесо-голубом небе. Слабый и теплый ветерок нес с собой запахи реки, свежей травы, смолистых досок.

Шли по фарватеру транспорты и рыболовные траулеры, сновали катера. Под берегом покачивались лодки, и мягкая волна дружелюбно подшлепывала их просмоленные днища. А над ними высоко в небе к Терскому берегу, наверно, на Мурман, тянет тройка тяжелых самолетов. И стремительно несется вниз по реке серый сторожевик, оставляя за кормой пенные буруны, и даже здесь, на берегу, отчетливо слышен ровный и мощный гул его моторов.

А солнце светит как ни в чем не бывало, и ветерок такой ласковый, мирный…

От сверкающей воды рябит в глазах, и у Арси начинает кружиться голова. А раньше-то, до войны, не кружилась… Интересно, дадут сегодня матери хоть рыбешку эту — сайку?

Арся сплевывает в сторону тягучую слюну, ложится на живот и опускает голову на скрещенные руки. К чертям собачьим! Еще об этой тюленине думать. Сейчас притащится Колька Карбас и опять начнет ныть: «Надо же, в концы концах, чего-то делать! Таки здоровы парниши, а тут прохлаждаются. Чего мы, елки-моталки, воевать не сумеем, чо ли? Али ты, Арся, винтовку не удержишь? Али я не удержу? Я знаешь как стрелить могу?..»

«Принесло этого Карбаса на мою голову. Сидел бы там, в своей Мезени…» — злится Арся, но тут же одергивает себя: куда же ему деваться было? На отца похоронка пришла, старший брат где-то воюет, а мать… мать в море на рыбалке утонула. Никого у парня не осталось. А здесь, как он говорит, в Архангельском городе, тетка у него какая-то, все свой человек.

И связались они с ним странно: идет длинный, тощий, как скелет, по Поморской, а в руках — связка рыбы, селедка беломорская, жирная. На рынок топает, шкиля. Еще и рыбкой помахивает.

— Ты! Дай хоть одну, — сказал Арся.

— Хотишь?

— А пошел ты… спекулянт!

Парень не обиделся. Он наклонился и посмотрел Арсе в глаза.

— Голоду-у-ха, — сказал он сокрушенно, сунул Арсе всю связку и, не оглядываясь, ушел.

Потом они встретились случайно, и Арся сказал:

— Ты, длинный, не сердись. Рыба твоя вкусная была.

— Ну, — сказал длинный.

— Как звать-то тебя? — спросил Арся.

— Колька мы. А вообще-то, Карбасом дразнят… робята.

— Мезенский?

— Ага! Как узнал-то?

— Говоришь так.

Они подружились.

Арся учился, а Колька Карбас работал в порту. Арся удивлялся: хилый вроде, а мускулы как налитые и кулаки — как гири. «Может, и мне в порт податься? — подумал Арся. — Только возьмут ли? Еще пятнадцать только».

Приплыл Карбас, плюхнулся рядом в траву. Сейчас начнет душу выворачивать. Но Карбас молчал, сопел только.

— Чего сопишь? — спросил Арся.

— А ты чего загорашь? — хмуро бросил Колька.

— А что делать-то?

— Есть хочешь? — спросил Колька.

Арся сел и зло посмотрел на Карбаса.

— Жрать хочу! Жрать! Понимаешь?!

— Не ори, — сердито сказал Колька, — подумашь, он один голодный. В концы концах…

— «В концы концах», «в концы концах»! — заорал Арся и встал на четвереньки. — Ты чего, по-русски говорить не умеешь? Чего придуриваешься? «Подумашь»… «загорашь»… Карбас мезенский!

Колька оторопело посмотрел на него.

— Почто дразнисси? — спросил он удивленно.

— Ладно, не сердись, — тихо сказал Арся и снова лег на траву, — тошно мне, понимаешь?

Колька молча кивнул, порылся в карманах и сунул в руку Арсе две вареные картошины.

— На, — сказал он смущенно, — тетка где-то промыслила.

Две маленькие, теплые, серые картофелины лежали на ладони… Арся сглотнул слюну. Потом рывком сел, ожесточенно потер лицо и, не глядя на Кольку, съел обе картофелины прямо с кожурой. Потом они долго лежали молча.

На реке шла все та же жизнь, все так же перекликались гудки и пронзительно кричали чайки. Матросы на набережной четко отбивали шаг и пели «Войну народную» молодыми сильными голосами. Ветер относил в сторону ленточки их бескозырок.

Колька с мрачной завистью смотрел на них.

— На фронт надо подаватьси, — решительно сказал он.

— Кто нас туда пустит?

— Нам бы только добратьси, — горячо заговорил Карбас, — а там кто нас выгонит?!

— А как добраться-то?

— Пароходом до Кандалакши… Али поездом в Карелию. Слышал, ветку новую проложили до Сороки, а там уж и фронт рядом.

— Снимут.

— А мы спрячемси! — Колька рубанул рукой воздух. — Я один раз, лет одиннадцать мне было, в трюме от Мезени до Мурманска прошел.

— А обратно?

— Обратно? — Колька смущенно хмыкнул. — Обратно незадача вышла, с милицией приплыл… Однако и выдрал меня батя…

И он замолчал. «Да, — подумал Арся, — теперь-то его уже никто не выдерет…»

Все это было как ножом по сердцу. Когда по радио новую сводку Информбюро передают, не то реветь, не то бежать куда глаза глядят хочется. Но глаза-то, конечно, туда глядят — на фронт. В «Комсомолке» вот пишут, как мальчишки эшелоны под откос пускают или гранаты в немецкие штабы бросают.

Чем черт не шутит — ведь попадают же пацаны на фронт, попадают! А то так и просидишь здесь в тылу весь век, пока война не кончится. И неправильные глаголы учи, а кому они нужны сейчас, неправильные глаголы эти? Сейчас один глагол правильный: «бить»! Его и надо учить.

И не на словах, а на деле.

— Обдумать нужно, — наконец сказал Арся.

— Согласен, значит? — обрадовался Карбас.

— Может, Антону сказать? — предложил Арся.

— Зачем еще Антону? — испугался Карбас. — Он, сам знаешь, какой строгий.

— Строгий, строгий, — передразнил Арся. — Он сам извелся, здесь сидючи. Ему в самую пору с нами.

— Ну, гляди, — с сомнением сказал Колька и встал.

…Вечером Арся и Карбас говорили с Антоном, уговаривали его ехать с ними. Антон молча слушал их, не перебивал. Наконец Колька не выдержал и, застучав кулаком по своей костлявой груди, заорал:

— Да ты чо? Дети мы, чо ли? Гляди-ко, какие орясины вымахали, а на фронт нельзя?! Дети, да?

Антон внимательно посмотрел на него, а потом серьезно, чего-то уж слишком серьезно, как совсем взрослый, сказал:

— Дети и есть. Глупые совсем. — И опустил голову.

— Трус ты, Антон, вот что! — ошалев от обиды, сказал Арся.

Антон дернулся, покраснел и сжал кулаки. Арсю, когда он эти кулаки увидел, сразу занесло.

— С отцом твоим видишь, что сделали? — зло закричал он. — Деревяшку бесчувственную сделали! Да я б их за это всех…

Антон ничего не сказал. Ушел. А Карбас молчал, втянув голову в плечи, как будто опасался, что его сейчас ударят. И Арсе стало так тошно, что сразу море показалось по колено, и о матери он сейчас даже не вспомнил.

— Собирайся, мезенский, вдвоем махнем, — сказал он отчаянно. Но «махнуть» им не пришлось.

4

Бывший капитан Афанасий Григорьевич Громов не всегда сидел в своем палисаднике. Часто он подхватывался и шел на берег, постукивая палкой по деревянным тротуарам. За ним увязывался лохматый черно-белый песик непонятной породы — Шняка.

На берегу старый капитан садился на какую-нибудь замшелую лодку и, опершись подбородком на палку, пристально смотрел на реку. Шняка лежал рядом, а иногда вскакивал и с визгливым лаем начинал носиться вдоль кромки берега, пугая плавающих чаек. Капитан грозил ему палкой, и пес снова укладывался у его ног. Так Громов сидел долго, выбирая каждый раз места, где людей было поменьше. Ужасно не любил он расспросов и жалких, как он выражался, разговоров. Димкина мама, Виктория Юрьевна, как-то спросила, что у него с ногами, так он прямо рявкнул на нее: