Я не могу иначе - Толкунова Валентина Васильевна

Творчество Толкуновой – это сорок лет истории. Когда артиста чествуют при жизни, именуя «великим», эпитеты звучат излишне пафосно и зачастую неискренне. Сейчас, после ее ухода, я не перестаю думать о самом болезненном: человек, внесший колоссальный вклад в национальную русскую культуру, вошедший в плоть и кровь советской, а впоследствии и российской семьи, где патриотизм и духовность – не пустые слова, был сильно недооценен в последние годы жизни. Если говорить о ее творчестве не поверхностно, а вдумчиво, серьезно, то вывод напрашивается сам собой: никто из артистов, кроме Вали, не воспринимался людьми как член семьи.

Валины песни можно исполнять и в компании бардов, и в кругу русских народных исполнителей, и на российских государственных праздниках, и, конечно же, на эстраде. За свою долгую жизнь я знал лишь двух женщин, любимых всенародно, – Валентину Толкунову и Александру Пахмутову. Положа руку на сердце, мы, артисты, нередко лжем, говоря о той или иной певице высокие слова, но в случае с Валей нет нужды кривить душой, потому что она была настоящая. Нет ничего важнее в артисте, чем правдивость и естественность, ведь публика безошибочно чувствует фальшь.

Можно смело утверждать, что на протяжении сорока лет Валя Толкунова занималась духовным просветительством со сцены. Последние годы она глубоко переживала кризис русского и эстрадного жанров в России. Мне горько оттого, что именно настоящие и поистине скромные артисты, как правило, не получают при жизни благодарности на государственном уровне, от лица страны. Смешно сказать, у Толкуновой даже не было ордена «За заслуги перед Отечеством»!

Никто не ездил по российской глубинке так часто, как это делала Валя, чтобы своим искусством хоть на время скрасить невеселую жизнь людей на периферии. Толкунова шла в народ, потому что чувствовала себя неотъемлемой его частью. Она по-настоящему выкладывалась, отдавая зрителю всю себя. Толкуновская песня дышит русскими просторами, духом земли, полевыми цветами, родниковой водой. Все ее творчество созвучно огромной народной душе, а народ не может ошибаться в своих сердечных привязанностях. Кому же еще, как не ей, называться народной певицей?

Неоднократно мы с Хазановым наблюдали, как люди окружают Толкунову после концерта, чтобы дотронуться до нее, поцеловать руку, обнять, спросить совета. Если у нас с Геной просто брали автографы, то к Вале шли с открытым сердцем, как к просветленной.

Размышляя о своей дорогой подруге, я вспоминаю строки Давида Самойлова: «Час пришел, смежили очи гении, и когда погасли небеса – словно в опустевшем помещении, стали слышны наши голоса…»

Заслуженный артист России

ЛЕОНИД СЕРЕБРЕННИКОВ

Мы познакомились с Валей Толкуновой в 1978–1979 гг. Точнее сказать не могу; помню лишь, что я как раз начал сниматься, появляться на телевидении – одним словом, делал свои первые шаги на эстраде. Эдуард Савельевич Колмановский, известнейший композитор, один из столпов, неожиданно пригласил нас с Валей на запись «Новогодней елки». Я это воспринял как шок: сам Колмановский пригласил! Имена Фельцмана, Френкеля, Колмановского, Фрадкина были столь громкими, что казалось невероятным чудом получить приглашение от одного из них. К тому времени я уже был знаком с Гладковым, но все равно каждое новое знакомство с композитором воспринимал как подарок судьбы. И Валя в то время уже была знаменитостью, входила в число звезд эстрады первой величины – такая молодая, красивая, мягкая.

Мы встретились у Эдуарда Савельевича. Как сейчас помню небольшой, уютный кабинет, рояль. Мы сели в уголочке, он наиграл музыкальный диалог, и мы с ходу по ролям его разыграли. Я безумно волновался рядом с ними: все же Толкунова, Колмановский… Эдуард Савельевич был очень теплым, семейным человеком. Что касается Валентины, то она, как состоявшаяся звезда, могла по-всякому отнестись ко мне, молодому, начинающему артисту; но повела себя настолько деликатно, что через десять минут я забыл о волнении. Она ни разу не надавила на меня, не высказалась двусмысленно, с ней было удивительно легко. Это чувство легкости оставалось неизменным на протяжении всего нашего знакомства. Сколько бы мы в дальнейшем ни записывались (было порядка тринадцати дуэтов, и еще некоторые вещи исполнялись без записи), это всегда происходило на равных, и Валя ни разу не выказала своего превосходства. Редкостное качество! Потому с ней и работалось легко, изумительно просто, и я расслаблялся в ее компании, не испытывая ни зажатости, ни напряжения от того, что работаю с большой звездой.

Наш «Диалог» – несомненно, подарок судьбы, потому что, не встреться я с Толкуновой, неизвестно, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Записанный нами дуэт оказался знаковым в развитии моей карьеры – песня быстро стала суперпопулярной, и для меня «Диалог» явился настоящим «пропуском на работу»: мы выступали всюду, участвовали в концертах, ездили на бесчисленные «Огоньки». Разумеется, рядом с такой певицей меня быстро заметили, стали приглашать, и за свой стремительный карьерный рост я буду всегда благодарен Валюше.

Много позже, когда в созданном ею театре перестал идти наш совместный спектакль, мы встречались последние годы в концертах. Она вызывала меня на сцену и всегда представляла публике не иначе как: «Это – мой князь!», вспоминая свою роль некрасовской княгини в спектакле, где я играл князя Волконского. Мало сказать, что мне было приятно, – эти воспоминания для меня без преувеличения святы.

Очень часто мы беседовали перед выступлениями, и она говорила: «Давай что-нибудь свое сделаем, создадим театр!» Наконец ее желание осуществилось: она привлекла композитора Катаева, за основу были взяты произведения Некрасова и стихи Кольцова. Так был написан музыкальный спектакль «Русские женщины», повествующий об истории декабристов и их жен, последовавших за ними в ссылку. Спектакль шел в КЗ «Россия», премьера состоялась в 1986 г. На протяжении трех лет мы с большим успехом «катали» его по стране. Постановка была мощной: задействовали балет, хор, Большой эстрадно-симфонический оркестр; дирижировал Константин Кримец, балетмейстером был Михаил Плотников, а роль генерал-губернатора исполнил, как и в фильме, Иннокентий Смоктуновский.

Вспоминая масштабность постановки, не могу не сказать пару слов о необыкновенном Смоктуновском. Иннокентий Михайлович производил впечатление слегка сумасшедшего гения. Нас приглашали на репетицию к десяти часам утра, а у него была последняя, девятая, сцена, но приходил он тем не менее ровно к десяти, тихо сидел наверху и смотрел. Он вполне мог подъехать к часу дня, и мне было не понять, почему он так рано приходит. Смоктуновский мог долго наблюдать за репетиционным процессом, но, если что-то казалось ему неточным, неправильным, он вдруг выбегал на сцену и предлагал: «Руки лучше было бы вот так держать. Давайте я покажу!», показывал, потом вспоминал, что режиссурой не занимается, и стремительно возвращался обратно в зал. Благодаря его замечаниям спектакль только выиграл, став плодом коллективного творчества: каждый участник так или иначе внес свою лепту в постановку.

Помню такой эпизод: у нас со Смоктуновским была одна гримерка на двоих, я играл князя Волконского, он – губернатора. Мне пошили мундир с эполетами, а он достал на «Мосфильме» настоящий костюм того времени. Начиналась последняя, девятая, сцена: входит вестовой и передает губернатору письмо, извещающее о приезде княгини Волконской и с просьбой задержать ее. Примечательно, что пели в спектакле только два персонажа – Валин и мой, остальные говорили стихами (к сожалению, у меня сохранилась лишь аудиозапись спектакля).

Как-то раз захожу я в гримерку, смотрю: на стене висит генерал-губернаторский мундир Иннокентия Михайловича, с царскими пуговицами, которых в то время костюмерам было не достать, а на столе лежит конверт с сургучной печатью – реквизит вестового. Я взял его в руки, принялся разглядывать гербовую печать, перевернул и увидел текст. Каллиграфически написанное пером, с завитушками и вензелями, письмо гласило: «Его Высокопревосходительству генерал-губернатору Смоктуновскому Иннокентию Михайловичу». Меня покорило его чувство юмора и – одновременно – вера в предлагаемые обстоятельства, что свойственно только актерам исключительного дарования.